Тысяча и одна ночь

 Я ждал свиданья, думал, что оно:
 Бессрочно. Нет! Страдать мне суждено.
 И слез потоки с морем в состязанье.
 Лишь от хулителей таю рыданья.
 Разлуки вестник! Если бы я мог,
 Ему язык без жалости отсек.
 Виню я дни за их насмешку злую,
 На их нерасторопность негодую.
 К кому идти — лишь ты мне дорога?
 Я сердце шлю — оно тебе слуга.
 Кто оскорбительницу обуздает
 За то, что своевольно унижает?
 Я дал ей душу, чтобы берегла,
 Но вся судьба разорена дотла.
 Я жизнь свою истратил на страданья,
 Хотя б в награду получить свиданье!
 Газель моя, властительница сил,
 Довольно расставаний я вкусил.
 Лицо твое — всей красоты слиянье,
 Грех на тебе — что я на расстоянье.
 Зачем я отдал сердце на постой,
 Сам виноват, что разлучен с тобой.
 Струятся слезы бурною рекою,
 Пойду за ними, ибо нет покоя,
 И умереть лишь потому боюсь.
 Что навсегда с надеждой расстаюсь.

И когда Мариам услышала от Hyp ад-Дина, влюбленного, покинутого, это стихотворение, пришло к ней из-за его слов сострадание, и она пролила из глаз слезы и произнесла такие стихи:

 Свиданья я просила: вот оно,
 Но я нема, я смущена жестоко.
 И потому не произнесено
 Ни одного готового упрека.

И Hyp ад-Дин, услышав слова Ситт-Мариам, узнал ее, и заплакал сильным плачем, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это звук голоса Ситт-Мариам — кушачницы — без сомнения и колебания и метания камней в неведомое…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот восемьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Hyp ад-Дин, услышав, что Мариам произносит стихи, воскликнул про себя: «Поистине, это звук голоса Ситт-Мариам, без сомнения и колебания и метания камней в неизвестное! Посмотреть бы, правильно ли мое предположение, действительно ли это она или кто-нибудь другой!» И потом усилилась печаль Hyp ад-Дина, и он заохал, и произнес такие стихи:

 Когда я увидал хулителя любви,
 Любовь нашла простор и растеклась в крови.
 Но я не попрекнул любимую ни словом.
 Несчастный, не умел казаться я суровым.
 Хулитель произнес: «Так что же ты молчишь!
 Как подобает, с ней зачем не говоришь?»
 И я ему в ответ: «Не понимая нас,
 Влюбленных, для кого советы ты припас?
 Ведь первый знак любви, когда, лишаясь речи,
 Возлюбленный молчит при долгожданной встрече».

А когда он окончил свои стихи, Ситт-Мариам принесла чернильницу и бумаги и написала в ней после священных слов: «А затем — привет на тебе Аллаха и милость его и благословенье! Сообщаю тебе, что невольница Мариам тебя приветствует и что велика по тебе ее тоска, и вот ее послание к тебе. В минуту, когда эта записка попадет к тебе в руки, тотчас же и немедленно поднимайся и займись тем, чего Мариам от тебя хочет, с крайней заботой и берегись ослушаться ее или заснуть. Когда пройдет первая треть ночи (а этот час — самое счастливое время), у тебя не будет иного дела, кроме как оседлать обоих коней и выйти с ними за город, и всякому, кто спросит: «Куда ты идешь?» — отвечай: «Я иду их поводить». Если ты так скажешь, тебя не задержит никто: жители этого города уверены, что ворота заперты».

И потом Ситт-Мариам завернула записку в шелковый платок и бросила ее Hyp ад-Дину из окна, и Hyp ад-Дин взял ее, и прочитал, и понял, что в ней содержится, и узнал почерк Ситт-Мариам. И он поцеловал записку, и приложил ее ко лбу между глаз, и вспомнил былую приятную близость, и пролил слезы из глаз.

А потом Hyp ад-Дин, когда опустилась над ним ночь, занялся уборкой коней и выждал, пока прошла первая треть ночи, и тогда в тот же час и минуту подошел к копям и положил на них два седла из лучших седел, а затем вывел их из ворот конюшни и запер ворота и, дойдя с конями до городских ворот, сел, ожидая Ситт-Мариам.