Тысяча миль в поисках души

К этой картинке, нарисованной двумя замечательными писателями, нельзя добавить решительно ничего. Все было так же, как в те дни. И холм, и памятник, и веселый мальчишеский крик…

Мы поднялись на вершину Кардиффского холма. Здесь на лесной поляне стоит бронзовый Марк Твен. На пьедестале из розового гранита написано: «Гуманность была его религией, и весь мир скорбел, когда он умер».

Под крутым скалистым обрывом — Миссисипи. Широкая, полноводная, великая река под стать великому народу. «Это не обыкновенная река, а река замечательная во всех отношениях», — писал о ней Марк Твен.

Лицо бронзового Марка Твена обращено к восточному берегу реки. Писатель всегда с удовольствием вспоминал время, когда он плавал на Миссисипи. «Я сам напросился на вахту в четыре утра, потому что никогда не надоест смотреть на летние восходы солнца на Миссисипи. Они просто чарующи», — писал он.

Сейчас близилось время заката. Река темнела на глазах. Красный буксир толкал по течению караван коричневых барж. С левого берега на железнодорожный мост осторожно выполз товарный состав. Его тянули три мощных тепловоза. Дойдя до середины моста, тепловозы по очереди коротко прогудели. Им отозвался буксир. Густой, чуть печальный рокот покатился по Миссисипи и лег у ног бронзового Марка Твена.

Мы выехали из Ганнибала и взяли курс на штат Канзас, увозя в наших сердцах добрую память о гостеприимных и приветливых людях этого маленького американского города. Навстречу нам вместо заспанных коммивояжеров, упомянутых авторами «Одноэтажной Америки», летели огромные грузовики.

Вдруг машину затрясло, послышался какой-то грохот, и мы поняли, что наша машина терпит бедствие. Мы зажмурились от ужаса.

Но ничего страшного не произошло. Машина сползла в кювет, и, выскочив из нее, мы увидели, что лопнула правая задняя шина.

Дул пронзительный осенний ветер. Красный диск солнца опускался за горизонт. Стало смеркаться.

Домкрат, которым мы пытались приподнять машину, оказался неисправным, и мы спрятали его в багажник.

Не — оставалось ничего другого, как «голосовать» и просить о помощи.

Мы подняли капот мотора (в Америке это дорожный сигнал бедствия) и, трясясь от холода, встали на обочине.

Нам пришли на память строки из «Одноэтажной Америки», где писатели рассказывали, как их машина едва не угодила в канаву. «Все автомобилисты, проезжавшие в это время мимо нас, останавливались и спрашивали, не нужна ли помощь, — писали Ильф и Петров. — Вообще спасители набросились на нас, как коршуны. Ежесекундно скрипели тормоза, и новый проезжий предлагал свои услуги».

Степь быстро темнела. Ветер шелестел стеблями обломанной кукурузы. С грохотом проносились мимо могучие грузовики размером с пульмановский вагон. Напрасно мы простирали к ним руки. Никто не останавливался.

Москвич иронически посмеивался. Вашингтонец чувствовал себя уязвленным и обманутым. Ему очень хотелось, чтобы американцы остановились и доказали скептически настроенному Москвичу, что за прошедшие тридцать пять лет они не утратили благородных черт своего характера. Стуча зубами от холода, Вашингтонец принялся рассказывать, как однажды у него в машине что-то испортилось и как американец, ехавший в противоположную сторону, узнав о беде, развернулся, посадил Вашингтонца к себе в машину и отвез его в город, хотя самому ему нужно было ехать в противоположную сторону. В городе американец разыскал автомеханика, хотя было воскресенье, и сделать это было нелегко, и покинул Вашингтонца только тогда, когда убедился, что механик готов ехать к оставленной на дороге машине.

Но вот сейчас американцы почему-то не останавливались и не набрасывались на нас, как коршуны.

Постояв минут двадцать, мы уныло побрели к фермерскому домику, крыша которого виднелась за кукурузным полем.

За деревянной загородкой шумно вздыхали коровы. Пахло парным молоком. Черный волкодав натянул цепь, захрипел, задохнулся от ярости, обнажив навстречу нам свои клыки.

Мы долго стучали в дверь, пока за ней не послышалось шлепанье босых ног. Мы объяснили в приоткрывшуюся щелку, кто мы и чего хотим. А хотели мы, чтобы хозяин одолжил нам свой домкрат.

— Русские? — переспросил хозяин. — Из Советского Союза?

Еще немножко помешкав, он все-таки решил открыть нам дверь. Перед нами стоял старик.

— Входите, — пригласил он, — а то ведь стужа-то какая.

Оказывается, мы его разбудили. Дома были он да маленькая внучка. Одной рукой она держалась за штанину деда, а другой прижимала к себе плюшевого зайца с оторванным ухом. Неожиданно зазвонил телефон, висящий на стене. Старик снял трубку и, казалось, забыл о нас. Начался длинный телефонный разговор о закупочных ценах, которые падают, о каких-то долгах банку, которые растут, о том, что жизнь становится тяжелее с каждым годом. Правда, окончился разговор, как и полагается в Америке, на оптимистической ноте.

— Не принимай, парень, близко к сердцу! — бодро крикнул в трубку старик.

Потом он позвонил какому-то Бобу и попросил его приехать и помочь нам. Свой домкрат он нам не предложил.