Тысяча осеней Якоба де Зута

Унико Ворстенбос недовольно хмурится, разглядывая золотой перстень — печатку на пальце.

— А что Вильгельм Молчаливый, — интересуется Лейси, — думает о своем прозвище?

Старинные напольные часы идут мерно и громко. Мужчинам жарко, они молчат.

— Небо сегодня, — замечает переводчик Кобаяши, — переменчиво.

— Барометр в моей каюте, — соглашается Лейси, — обещает бурю.

На лице переводчика Кобаяши вежливость и невозмутимость.

— Бурю, — добавляет ван Клиф, — а то и тайфун.

— А-а, — понимает переводчик Ивасе. — Тайфун… мы говорим, тай-фу.

Кобаяши потирает выбритую голову. «Похороны лета».

— Если сегун не согласится поднять квоту на медь, — говорит Ворстенбос, скрестив руки, — это будут похороны Дэдзимы. И острова, и тепленьких местечек переводчиков. Кстати, господин Кобаяши, правильно ли я понимаю из вашего молчания, что поиски украденной вещи, привезенной из Китая и принадлежащей Компании, не продвинулись ни на дюйм?

— Расследование движется, — отвечает главный переводчик.

— Со скоростью улитки, — цедит сквозь зубы директор. — Даже если мы остаемся на Дэдзиме, мне придется послать рапорт генерал-губернатору ван Оверстратену о том, с каким безразличием вы защищаете собственность Компании.

Якоб — спасибо острому слуху — слышит марширующие шаги. Ван Клиф тоже их слышит.

Заместитель директора подходит к окну и смотрит вниз, на Длинную улицу.

— A — а, наконец-то.

Два стражника встают по обеим сторонам двери. Знаменосец заходит первым: на знамени — символ сегуната Токугава, три листа мальвы. Входит мажордом Томине, держа священный пенал с документом на блестящем лакированном подносе. Все в комнате кланяются свитку, за исключением Ворстенбоса, который говорит: «Заходите, мажоржом, садитесь и позвольте нам узнать, решило ли Его высочество в Эдо спасти этот остров от бедствий».

Якоб замечает еле скрываемую недовольную гримасу на лицах японцев.

Ивасе переводит слово «садитесь» и предлагает стул.

Томине брезгливо смотрит на иностранную мебель, но у него нет выбора.

Он кладет лакированный поднос перед переводчиком Кобаяши и кланяется.

Кобаяши кланяется ему в ответ, кланяется пеналу и пододвигает поднос директору.

Ворстенбос берет цилиндр, запечатанный с одной стороны трехлистной печатью, и пытается его открыть. Потом пытается открутить крышку. Ищет рычажок или какой-нибудь намек на способ открытия.

— Простите, господин директор, — шепчет Якоб, — нужно провернуть по часовой стрелке.

— О-о, сзаду наперед и вверх тормашками, как и вся эта чертова страна…

Из пенала выскальзывает пергамент, туго намотанный на два стержня из вишневого дерева.

Ворстенбос раскатывает свиток над столом, вертикально, как принято в Европе.

Якобу хорошо виден весь документ. Орнаментные колонки знаков кандзи предстают перед глазами клерка, и он узнает эти символы: уроки голландского языка Огаве Узаемону полезны и ему, и теперь в его тетради — около пятисот разных символов. Тайный студент узнает «дать», потом — «Эдо», в следующей колонке — «десять»…

— Естественно, — вздыхает Ворстенбос, — никто в канцелярии сегуна не пишет на голландском. Кто нибудь из вас, гениев, — он смотрит на переводчиков, — решится помочь?

Напольные часы отсчитывают одну минуту, две, три…

Глаза Кобаяши бегают по документу — вниз, вверх и поперек.

«Не такое уж письмо сложное и длинное, — думает Якоб. — Он просто тянет время».

Неспешное чтение переводчик сопровождает задумчивыми кивками.

В других помещениях резиденции директора слуги заняты своими делами.

Ворстенбос не позволяет Кобаяши и дальше наслаждаться чтением, резко высказывая свое нетерпение.

Кобаяши энергично откашливается, открывает рот…

— Я прочитаю еще раз, чтобы избежать ошибок.

«Если бы взгляд мог убивать, — думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, — Кобаяши уже орал бы, корчась в муках».

Проходит минута. Ворстенбос поворачивается к Филандеру, своему рабу:

— Принеси мне воды.

Со своей стороны стола Якоб продолжает изучать свиток сегуна.

Проходит две минуты. Филандер приносит кувшин.

— Как, — Кобаяши обращается к Ивасе, — перевести «роджу» на голландский?

Подумав, Ивасе отвечает: «Первый министр».

— Теперь, — объявляет Кобаяши, — я готов перевести послание.

Якоб окунает только что заостренное перо в чернильницу.

— Послание гласит: «Первый министр сегуна шлет сердечное приветствие генерал-губернатору ван Оверстратену и главе голландцев на Дэдзиме Ворстенбосу. Первый министр заказывает… — переводчик пристально вглядывается в свиток, — …одну тысячу вееров из самых лучших павлиньих перьев. Голландский корабль должен отвезти этот заказ в Батавию, чтобы веера из павлиньих перьев прибыли в следующий торговый сезон».

Перо Якоба дописывает последние слова.

Капитан Лейси шумно рыгает. «Устрицы на завтрак… несвежие…»

Кобаяши смотрит на Ворстенбоса, словно ожидая ответа.

Ворстенбос выпивает стакан воды.

— Что там о меди?

С наглостью невиновного Кобаяши моргает и отвечает:

— В послании ничего нет о меди, господин директор.

— Не говорите мне, — вена пульсирует на виске Ворстенбоса, — господин Кобаяши, что это все послание.