Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Поппи шмыгнула носом и сморгнула слезы. При мысли, что она ставит крест на нас, мое сердце заколотилось, подстегнутое страхом. Ничего такого мне никогда и в голову не приходило. Мы не ставили точку, нет.

— Ничто не кончено, — с нажимом сказал я. — На веки вечные, Поппимин. Вместе навсегда. Ничто не кончено. Не смей даже думать об этом. С нами ничего этого не будет.

Поппи привстала на цыпочки и, копируя мой жест, взяла мое лицо в ладони.

— Ты обещаешь мне это? — застенчиво и робко спросила она, но за робостью и застенчивостью проступал страх. — Потому что мне еще нужно получить от тебя сотни поцелуев.

Я рассмеялся. Сковывавшее меня напряжение вдруг схлынуло, ему на смену пришло ощущение легкости.

— Обещаю. И поцелуев ты получишь не тысячу, а больше. Две тысячи, три или четыре.

Ее счастливая улыбка развеяла мою тревогу, и поцелуй получился неторопливый и нежный.

— Поцелуй триста пятьдесят четвертый. От моего Руне, в вишневой роще… и мое сердце едва не разорвалось, — объявила Поппи, отстранившись и открыв наконец глаза. А потом добавила: — Все мои поцелуи — от тебя. Никто, кроме тебя, не получит эти губы.

Еще раз коснувшись ее губ, я повторил вслед за ней:

— Все мои поцелуи — от тебя. Никто, кроме тебя, не получит эти губы.

Я взял ее за руку, и мы пошли по домам. В моем во всех окнах еще горел свет. У двери Личфилдов я наклонился и поцеловал ее в кончик носа, а потом прошептал на ухо:

— Приду через час.

— Хорошо, — прошептала Поппи и, шагнув ближе, положила ладонь мне на грудь. Я вздрогнул. Лицо у нее было такое серьезное, что мне вдруг стало не по себе. Она посмотрела на мою руку и медленно прошлась пальцами по моей груди и животу.

Что происходит?

— Поппимин? — неуверенно спросил я.

Не говоря ни слова, Поппи убрала руку, повернулась и шагнула к двери. Я ждал, что она обернется и объяснит, но она просто прошла в открытую дверь, оставив меня на подъездной дорожке — думать и гадать, что бы это все значило?

В кухне Личфилдов загорелся свет, и я побрел домой. Первым, что бросилось в глаза, была гора ящиков и коробок в коридоре. Должно быть, их упаковали заранее и хранили где-то скрытно, чтобы они не попали мне на глаза.

Проходя мимо, я увидел в гостиной родителей. Отец окликнул меня, но я не остановился и сразу направился в свою комнату. Он вошел следом.

Я подошел к тумбочке и начал собирать вещи, которые хотел забрать с собой, и в первую очередь рамку с нашей с Поппи фотографией, которую сделал прошлым вечером. Я посмотрел на нее, и сердце сжали тиски. Не знаю, возможно ли такое, но я уже скучал по ней. Скучал по нашему дому.

Скучал по моей девушке.

Чувствуя за спиной молчаливое присутствие отца, я негромко сказал:

— Ненавижу тебя за то, что ты со мной делаешь.

Позади меня кто-то тихонько охнул. Я обернулся — рядом с отцом стояла мать. Оба выглядели потрясенными до глубины души. Ничего подобного никогда прежде они от меня не слышали. Мне всегда нравились мои папа и мама, и я не понимал тех ребят, которые терпеть не могли своих родителей.

Не понимал до сегодняшнего дня.

Теперь я их ненавидел.

Такой ненависти я еще никогда и ни к кому не испытывал.

— Руне… — начала мама, но я перебил ее.

— Никогда не прощу вас, вас обоих, за то, что вы делаете сейчас со мной. Я так вас ненавижу, что даже быть с вами не могу.

Неожиданно для меня самого это прозвучало резко и грубо. Как будто голос пропитался скопившейся во мне злостью. Никогда не думал, что ее может быть во мне так много. Да, некоторые считали меня угрюмым и замкнутым, но вообще-то злился я редко. Теперь же по моим венам текла только злость, и ничего больше.

Нет, ярость. Гнев.

Мамины глаза наполнились слезами, но мне было наплевать. Пусть им будет плохо. Пусть им будет так же плохо, как и мне.

— Руне, мы… — вступил отец, но я повернулся к нему спиной и, не дав договорить, рявкнул:

— Во сколько мы уезжаем?

— В семь утра, — негромко ответил он.

Я закрыл глаза — у нас с Поппи оставалось совсем мало времени. Всего восемь часов — а потом мы расстанемся, и я уеду, оставив здесь все, кроме злости. Только она будет моей спутницей в этом путешествии.

— Это не навсегда, Руне. Потом станет легче. В конце концов ты встретишь кого-нибудь еще. Жизнь продолжается…

— Не смей! — взревел я и, резко повернувшись, швырнул через комнату стоявшую на тумбочке лампу. Стеклянный абажур разбился, и осколки разлетелись по всей комнате. Я задыхался, сердце колотилось как бешеное. — Никогда больше не говори мне этого! Я не оставлю Поппи. Я люблю ее! Ты это понимаешь? Она для меня все, а вы отрываете нас друг от друга. — Он побледнел. Я шагнул к нему, дрожа от ярости, сжимая кулаки. — Знаю, сейчас мне ничего не остается, как поехать с вами. Я не могу остаться здесь один. Мне только пятнадцать. Но я ненавижу вас и буду ненавидеть вас обоих до того самого дня, когда мы вернемся. Можете думать, что если мне пятнадцать, то я забуду Поппи, как только какая-нибудь шлюшка в Осло начнет со мной заигрывать. Ошибаетесь. Этому не бывать. Но я буду ненавидеть вас до нашего возвращения.

Я перевел дух, а потом добавил: