Тысяча вторая ночь

- То, что я знаю, - сказал профессор, - я знаю из документа, написанного покойным Тотлебеном, а ныне принадлежащего здравствующему Тотлебену, который под маркой швейцарского гражданина проживает в "Финиковой гостинице". Он приехал в Тозер найти клад своего прапрадеда. То, что он отважился на столь сомнительную экспедицию, объясняется мрачным положением его отечества. Во всяком случае, в эту малодоступную французскую колонию он втерся при помощи одного француза, с которым дружил еще до войны. Французский друг выговорил себе половину добычи. К сожалению, к ним примкнул невольный товарищ в лице англичанина. Где примазался к ним англичанин, я не знаю. Но как только он сообразил, что имеет дело с немцем и что Тунис для немцев закрыт, он потребовал пятьдесят процентов дохода с предприятия как отступное за молчание. Пятьдесят процентов ему дали, разумеется, из доли немца. Эти трое господ с утра до вечера изводили друг друга спорами о преимуществе своей национальности. Француз называл себя воином, англичанин - купцом, а немец - человеком науки. Немец говорил, что француз с англичанином паразиты и хотят его ограбить; англичанин говорил, что ремесло воина презренно, а француз находил презренным купеческое ремесло. Француз и англичанин вместе уличали немца в недобросовестных поползновениях на их законную часть. Из документов немца (мне удалось их достать и снять с них копию) я узнал историю Соляного озера. Зовут немца фон Тотлебеном, и он происходит по прямой линии от того Тотлебена, который был рабом в доме Абдаллы, сына Башира.

- Ты произнес уже довольно слов, - сказал Башир, - но одного ты мне не объяснил, а именно: при чем здесь твое появление в моем доме?

- После всего, что я сказал, оно ясно как день. Я пустился в экскурсию на Соляное озеро - отыскать вехи, потерянные старым Тотлебеном и ускользнувшие от молодого Тотлебена и его невольных компаньонов, так как они искали клад по новой тропе. Я нашел эти приметы, несмотря на некоторые осложнения (профессор покосился на марабу). Но у самой цели встретилось неодолимое препятствие, а именно: камень, пущенный в мою голову.

Марабу поднял над головой руки и громко сказал:

- Прости мне, любимец звезд! Прости мне, вышедший сухим из Чертова Купанья!

- Не будем больше об этом говорить, - сказал профессор. - Довольно долго я оставался без сознания. Когда я очнулся, было уже поздно. Заходящее солнце отсвечивало во множестве кроваво-красных соляных кристаллов, - я определил их количество приблизительно в сто центиллионов - сумма, почти равная бумажной наличности их Германского банка. Я поднялся и ощупал себя. Оказалась лишь рана на голове. Мне удалось по наступлении тьмы выбраться на главную тропу Соляного озера. Отсюда верблюд пошел ровно, как заведенные часы. Понемногу взошла луна, и Соляное озеро стало желтым и зеленым, как искрящийся кошачий глаз. Верблюд по-прежнему шел как заведенный и сам выбирал дорогу. Еще не оправившись от потрясения, я не мог им управлять; но все шло гладко. Наконец мы прошли последний, опаснейшим пояс, там, где накануне я выкупался в иле, и вступили в пустыню. Здесь верблюд почувствовал себя дома, и мы делали по три километра в час. У меня было время обдумать свое положение. Будущее представилось мне весьма туманным. Клад был потерян, друзья исчезли, исчезло даже то, что связывало меня с сигарного цвета спутником, - я разумею коврик. Еще раз Башир захотел его прервать, но профессор продолжал без передышки:

- Я приближался к оазису, когда от песчаного холма отделилась чья-то фигура. Человек держал за узду верблюда. Он трижды поклонился до земли. Он передал мне кошель с сокровищами и другой кошель с золотом и сказал... Что ты сказал?

Марабу, впивавший слова рассказа с почтительной дрожью, поднял руки и просто сказал:

- То же, что и теперь! Прости, любимец звезд! Сжалься, хозяин и повелитель коврика!

- Совершенно верно, - сказал профессор. - Дело в том, что, очнувшись на островке, я, между прочим, хватился коврика, того самого коврика, о котором я уже упоминал, коврика, которым я завладел накануне по всем правилам искусства. Но на острове коврика не было. Так, по крайней мере, мне показалось. Но должно быть, я ошибался. Когда появился мой смуглый друг и приветствовал меня поклоном под сенью песчаного холма, я увидел коврик под моей седельной лукой.

- Тебе вернул его джинн, - прохрипел марабу. - Я кидал в тебя каменьями! Я взял коврик силой! Но не силой, а хитростью, не покупкой, а кражей, не правдой, а обманом - так переходит из рук в руки священный ковер.

Здесь я, Ибрагим, сын Салиха, осмелился вставить слово дрожащим голосом:

- Племянница моя Амина, - сказал я, - только что рассказывала о чудодейственном коврике, принадлежавшем некогда трем багдадским нищим. Он переходил из рук в руки именно так, как объяснил марабу. Наверное, это тот самый ковер, о котором идет речь.

- Безусловно, - сказал профессор. - Итак, мой смуглый друг поднялся и приветствовал меня упомянутым поклоном. Что я сказал тебе, марабу?