Тысяча вторая ночь

Но в оазисе журчала прозрачная вода сотнями змеевидных артерий; звеня и булькая, вырывалась она из рудника тремя рукавами и семью каналами. Тихонько рокоча, колебля отражения пальм, абрикосовых и финиковых деревьев на пустынных тропинках, она растекалась сотнями мелких жилок до отдаленнейших углов оазиса. Всюду, куда она проникала, вздымались цветы и зеленые купы; везде, где она звенела, веяла в воздухе прохлада; куда бы она ни достигла — смирялось белое неистовство зноя и взор покоился на зелени. По чутким тропинкам топотали добросовестные ослы с тяжелыми кувшинами, смуглолицые женщины и полуголые негры стирали пестрые одежды в ручьях, предназначенных для мытья. И повсюду купались голые, дочерна загорелые мальчики. Вода струилась, звенела и журчала, созидая пряжу жизни, даруя плодородие и прохладу, — неиссякаемая.

Но на базарной площади в Тозере шел повседневный торг пустыни и оазиса. Здесь важные мужи под сенью торговых палаток выжидали, когда совершатся сделки, предначертанные в Книге судьбы. Сюда пригоняли черных коз и овец, чтобы продать и убить на мясо; сюда тащили вечно избиваемые ослы груз овощей и фиников; здесь мухи роились тучами над товаром мясника и скупщика фиников. Кузнец на открытом огне ковал топор, который, поскольку это было написано в Книге судьбы, мог быть готов через неделю. Время от времени он раздувал огонь опахалом и пополнял запас горючего материала сухим навозом, рассыпанным на пути дальнего путешественника — верблюда. Юродивый нараспев гнусавил из Корана. В углу базара сидел неописуемый узел желто-белых лохмотьев, и из него выглядывало бородатое лицо с затуманенным взглядом.

— Узнаете его, профессор?

— Кого?

— Вон того субъекта перед вами!

— Нет. А кто это?

— Друг нашего друга Грэхэма из Айн-Грасефии, продавец коврика.

В это мгновение затуманенный взгляд тряпично-белого узла немного прояснился. Он поднял глаза и взглянул на двух европейцев тем испытующим, непостижимо-серьезным взглядом, каким смотрят арабы на людей белой расы. Он не сказал ни слова. Перед ним лежал мешок с песком пустыни, но коврика не было. Лавертисс вернул ему его взгляд с процентами.

— Послушайте, профессор, спросите его, куда он упрятал Грэхэма?

— К чему это может привести?

— Все-таки! Ведь он — предсказатель. Разве вы забыли, как позавчера он вывел нас на чистую воду в Айн-Грасефии? Во всем Тозере он один осведомлен о Грэхэме; власти ничего не знают, население недоумевает, и мы потерпели неудачу. Мы ищем уже двенадцать часов. Хорошо бы спросить предсказателя.

— Милый Лавертисс, я знаю, вы начинаете новую жизнь на основе безукоризненной честности; этим легко объяснить ваш уклон к суеверию. Но мне — все равно. Успокойте вашу любознательность.

Лавертисс обратился к желто-белому тряпичному узлу, упрямо сверлившему его черными как уголья глазами. Мальчик-араб вызвался быть толмачом.

— Где толстый господин, который позавчера был с нами? Тот самый, что купил у тебя ковер? Он исчез. Если скажешь нам, где он, получишь двадцать франков.

Мальчик перевел.

Глаза тряпичного узла вспыхнули, но сейчас же потухли. Он что-то пробормотал.

— Он говорит, — перевел арабский мальчик, — что, если толстый господин исчез, значит, так было предначертано! Мектуб! Так было предначертано!

— Предначертано! Epatant! Но если было предначертано, что он должен исчезнуть, значит, где-нибудь начертано, куда он запропастился? Скажи ему это! Пусть справится, что начертано по этому поводу.

Арабский мальчик поделился этими соображениями с тряпичным узлом, молча и пристально глядевшим на Лавертисса; наконец созрело изречение, оказавшееся кратким и загадочным:

— Что начертано, то начертано! Как камень на шее, носит каждый свою судьбу, говорит Коран (да святится его имя!).

Лавертисс встряхнулся, как мокрая собака. Семитическая мистика претила его галльскому уму.

— Другими словами, старый плут, ты не можешь нам сказать, где он находится? Да, брат, с прорицаниями сегодня у тебя не клеится. Видно, вся сила была в проданном коврике! Скажи ему это!

Посмел ли арабский мальчик исполнить это поручение, остается сомнительным. Во всяком случае, коричнево-пергаментное лицо марабу еще более омрачилось. Он вскинул на Лавертисса раскаленные угли глаз, и из гортани посыпалось «кх» и «д»-как падающие каменья. В переводе эти звуки обозначали следующее:

— Воровством, а не покупкой, коварством, а не силой, обманом, а не правдой. Мектуб! Так предначертано!

Филипп Коллен зевнул.

— Не довольно ли с нас этой дельфийской мудрости? — спросил он.

Лавертисс кивнул утвердительно, и они ушли.

В «Отеле финиковой пальмы» все очень сочувствовали, но до сих пор увы! — не имели сведений о прискорбно исчезнувшем постояльце. С раннего утра выслали людей — обыскать оазис и прилегающую к нему часть пустыни; но в оазисе не было и следа мистера Грэхэма; если бы он находился в пустыне, следовало допустить, что по закону мимикрии он слился с песками, чтоб стать окончательно невидимым.