Тысячеликий герой

«На каждом поле он увидел работающего в одиночку крестьянина и решил разыграть их.

Он надел шляпу, которая с одной стороны была красная, а с другой — белая, зеленая спереди и черная сзади[64]; когда два друга отправились домой, в свою деревню, один сказал другому: «Ты видел старика в белой шляпе, который проходил мимо?» Второй ответил: «Ты что, шляпа была красной». На что первый возразил: «Нет, она была белой». — «Но она была красной, — настаивал его друг, — я видел это своими собственными глазами». — «Значит ты, должно быть, слеп», — заявил первый. «А ты, должно быть, пьян», — ответил другой. И так спор перешел в драку. Когда в ход пошли ножи, соседи отвели спорящих к старосте, чтобы тот рассудил их. Эдшу затесался в толпу, собравшуюся в ожидании решения, и когда староста не смог определить, на чьей стороне истина, старый ловкач вышел вперед, рассказал о своем розыгрыше и показал шляпу. «Эти двое не могли не поссориться, — сказал он. — Я хотел этого. Нести раздор — моя величайшая радость»[65].

Там, где моралист был бы охвачен негодованием, а поэт-трагик — состраданием и ужасом, мифология превращает все в великую и ужасную божественную комедию. Ее «олимпийский смех» ни в коей мере не является эскапизмом, напротив, он суров суровостью самой жизни — которую мы можем считать суровостью Бога, Создателя. В этом отношении мифология выставляет позицию трагика несколько истеричной, а чисто моральную оценку — ограниченной. Однако эта суровость уравновешивается заверением в том, что все, что мы видим, является лишь отображением силы, которая, незатронутая болью, продолжает свое существование. Таким образом, сказки являются одновременно и безжалостными и лишенными ужаса — преисполненными радостью трансцендентной анонимности в отношении любой самости, самодостаточности и борений любого эго, которое рождается и умирает во времени.

Часть I. Путешествие героя

Глава I. Исход

1. Зов к странствиям