У алтаря

Тюремное начальство было убеждено, что монах явился по поручению настоятеля монастыря и потому не протестовало, когда отец Бенедикт выразил желание поговорить с заключенным наедине. Беседа продолжалась долго и, вероятно, представляла большой интерес, так как всегда спокойный Гюнтер казался очень взволнованным. Он с глубоким чувством протянул монаху руку и горячо благодарил его.

Отец Бенедикт молча, с мрачным видом пожал руку Бернгарда и собирался уйти, но тот задержал его.

— Вы все-таки хотите пойти в монастырь? — спросил Гюнтер.

— Да, к настоятелю. Он надеялся, что я не выдам монастырской тайны, а между тем я считал себя не вправе скрывать истину и скажу ему это. Я не хочу действовать тайно, он должен знать, что не может больше рассчитывать на мое молчание. На всякий случай оставляю вам свои письменные показания, им не могут не поверить, и вы при всех обстоятельствах будете свободны. Я делаю это из предосторожности, так как не исключено, что прелат не выпустит меня больше из стен монастыря.

— Почему же вы не обратитесь раньше в суд? Он защитил бы вас от монастырского произвола, — спросил Гюнтер.

— Потому что я знаю, как далеко распространяется власть нашего настоятеля, — с насмешливой улыбкой ответил отец Бенедикт. — Мое сообщение было бы немедленно доложено его высокопреподобию, по его приказу меня объявили бы «душевнобольным» и скрыли подальше от людских глаз. Нет, я предпочитаю добровольно прийти к нему и брошу ему свое обвинение в присутствии сотни свидетелей, тогда уж он не сможет скрыть факт преступления.

Монах снова направился к двери, но Гюнтер вторично задержал его.

— Ваш настоятель — бывший граф Ранек? — спросил он.

— Да, он родной брат владетеля майората.

— А когда вы видели графа Ранека в последний раз?

— Когда он стоял возле тела своего единственного сына, — ответил отец Бенедикт беззвучно и опустил глаза.

— Нет, не единственного, — возразил Гюнтер, — у него было два сына.

Монах отрицательно покачал головой:

— Насколько мне известно, у графа Оттфрида не было брата.

— Вы этого не могли знать, Бруно, — с каким-то особенным ударением заметил Бернгард, — именно от вас это обстоятельство скрывалось самым тщательным образом.

— Откуда вы знаете мое светское имя? — удивился монах. — Ведь мы с вами не встречались до моего поступления в монастырь.

Гюнтер уклонился от ответа.

— Вы очень привязаны к графу Ранеку? — в свою очередь спросил он.

— Я обязан ему всем, своим воспитанием и образованием; он взял меня, бедного мальчика...

— Бедного мальчика? — прервал его с иронией Бернгард. — Вы не были бедным мальчиком, Бруно, по крайней мере со стороны отца, вы ничем не обязаны графу за то, что он для вас сделал. Наоборот, вы можете обвинять его в том, что он дал вам слишком мало. Он хотел загладить преступление, которое совершил, украв у вас, своего старшего сына, титул и право на майорат.

— У меня? — воскликнул отец Бенедикт с выражением ужаса на лице.

— Да, у вас, Бруно Ранек! — подтвердил Гюнтер. — Вам одному принадлежало то место и то положение в свете, которое занимал граф Оттфрид.

Молодой монах стоял неподвижно, точно громом пораженный, в его лице не было ни кровинки. Вдруг он закрыл лицо обеими руками и в полном изнеможении опустился на стул.

Гюнтер подошел к нему и несколько минут не говорил ни слова. Затем тихо положил руку на его плечо и с легким укором сказал:

— Бруно, отчего же вы не спрашиваете меня о своей матери?

Отец Бенедикт опустил руки; его лицо все еще оставалось смертельно бледным.

— Я знаю, что всегда существовала лишь одна графиня Ранек, — возразил он, — и эта графиня — не моя мать. Не говорите мне ничего больше, не заставляйте меня презирать память той, которую я чтил в душе, как святыню.

— Презирайте кого-нибудь другого, но не свою мать, она этого ничем не заслужила, — строго проговорил Бернгард. — Она была законной женой графа, точно так же, как вы были его законным сыном. Ваш дядя прелат расторгнул брак, совершенный перед алтарем церкви, он нарушил все божеские и человеческие законы. Теперь ему, конечно, не удалось бы сделать то, что возможно было раньше...

Отец Бенедикт вскочил со стула. Прежнее выражение стыда и отчаяния уступило место еле сдерживаемому гневу.

— Мои родители были повенчаны? — спросил он.

— Да. Однако успокойтесь, Бруно, иначе вы ничего не поймете из того, что я собираюсь рассказать вам.

Совет был хорош, но оказался бесполезным. Несмотря на все старание, Бруно никак не мог побороть свое волнение.

— Помните, я сказал вам в тот день, когда вы отправлялись в Р., что вы мне кого-то напоминаете? Я прекрасно знал, кого — вашу мать, но меня интересовало, имеете ли вы какое-нибудь представление о своем происхождении. Ваш ответ убедил меня в том, что вам ничего не известно. Я не мог тогда открыть вам эту тайну. Вы с фанатическим рвением исполняли свои обязанности духовного лица, и мое открытие только огорчило бы вас. Теперь у меня нет оснований молчать. Хотите выслушать меня?

Отец Бенедикт прошел раза два по камере, стараясь подавить волнение, и несколько успокоившись, подошел к Гюнтеру.

— Я слушаю!