У берегов Туркмении

Направо, налево, вперед, назад — глубина двенадцать — двадцать сантиметров, не больше. Где-то есть фарватеры, ведущие в устье Атрека, но они так извилисты и узки, что найти их, видимо, нет никакой возможности. А ведь девять десятков лет тому назад сюда в залив входили груженые тысячами центнеров суда. Г. С. Карелин измерил тогда глубину залива, и она оказалась от четырех до пяти футов. Туркмены ему говорили, что весной сюда шли метать икру севрюги, осетры и белуги! С трудом представляешь себе картину прошлого.

— Аджи! Идет сюда вобла?

— Идет, вот так идет, — он перевернул руку ладонью вверх и, сгибая несколько раз пальцы вперед и назад, показывает, как вобла, перевернувшись на бок, пробирается в Атрек исполнить свой долг.

— Ай-яй-яй! — качаю я головой. — Акбалык йок? (А белуга не идет?)

— Йок! — он щелкает языком и крутит головой, как и я. Над нами раскаленное солнце и стаи чаек, дерущихся из-за мертвой рыбы, которую уносит в море течение.

Аджи — степной туркмен-кочевник. Он приехал в залив ненадолго — поймать и посолить рыбу для себя. Посолит и снова откочует в степь вверх по Атреку. Вчера я видал его степных верблюдов, стоявших за кибиткой в тени и медленно жевавших сырую воблу. Неужели верблюд ест сырую рыбу? Да! Чтобы поверить этому факту, надо было видеть самому.

Сегодня ветер с берега, рыбы нет, и Аджи нанялся, чтобы доставить меня в устье Атрека.

Но, очевидно, задача неразрешима, и нам придется возвращаться. Половодье уже прошло, и Атрек стоит "в ровных берегах". Это означает, что в своем среднем течении он не больше шести — десяти метров в ширину. Дождей сейчас не может быть, это не осень. Надо ехать обратно! Жарко. Хочется пить. Пробую, зачерпнув пригоршней, мутную воду — горько-соленый отвратительный вкус. Выплескиваю обратно.

Аджи смеется.

— Мой пьет!

— Давай назад, видимо, не проедем, — решаю я, и Аджи так же спокойно, как раньше, шестом толкает кулас в обратном направлении к стоящим на берегу кибиткам.

Еще раз вспоминаю, какое значение в этом крае имеет пресная вода.

XVI. ЗАГОНЯЮТ САЗАНА, — СОВЕТСКИЙ БРАК БЕЗ КАЛЫМА. — ЖЕНАТЫЙ ПИОНЕР

Мы с Кураевым сидим на паласе — род тонкого ковра — на полу, и перед нами плов из риса и дикой утки с изюмом. Едим: я — вилкой, он — руками. Старик вспоминает прошлое, как он вместе со своим отцом ходил караваном в Индию через Афганистан. Вспоминает рассказы отца, участвовавшего в набеге на Персию под начальством Киат-хана. У отца Кураева был друг Асан из рода Кенан, рода, известного среди туркмен своим талантом распознавать следы. Однажды этот следопыт (изчи) Асан, запомнив след вора, укравшего дорогого скакуна у отца Кураева, помог последнему разыскать вора в каком-то персидском ауле и обличил похитителя месяц спустя после кражи коня.

Керосиновая лампа начинает мигать, за окном темно, клонит ко сну.

Устроившись на мягкой кошме под одеялом из верблюжьей шерсти, начинаю засыпать. В окно стучится холодный ветер. Днем мучился от жары, а ночью так холодно, что стараешься закутаться возможно теплее.

Тушим огонь. Слышу легкую возню укладывающегося на полу Кураева, и в темноте, то разгораясь, то потухая, краснеет уголек папироски, которую на ночь закуривает мой гостеприимный хозяин.

Тишина. Среди ночи просыпаюсь от непонятных криков, доносящихся с пролива.

Облокачиваюсь и спрашиваю в темноту.

— Кричат? Что случилось?

— Сазана пугают, — немедленно отвечает Кураев.

Оказывается, туркмены-рыбаки, сделав заброд стометровой волокушей, перед тем, как замкнуть в кольцо ее правый и левый концы, некоторое время бредут против течения, хлопают палками по воде и кричат. Это называется загонять сазана в волокушу.

Пытаюсь снова заснуть, но напрасно. Ветер стучит стеклами окон и где-то в щелях пола рассыпается тоненьким свистом. Проходит час, может быть, больше, и затем сразу становится светло. Здесь нет сумерок вечера и нет предрассветной мглы.

Занавес мира открывается сразу, и солнце внезапно появляется на горизонте, бросая вперед и вверх золотые с багровым отблеском лучи. Я еще лежу под одеялом, когда входит туркмен-юноша лет семнадцати и что-то быстро-быстро говорит Кураеву на непонятном мне языке. Как горох по столу, рассыпается разговор.

Он уходит.

— Араз, — Кураев кивает головой в сторону ушедшего, — повезет тебя проливом на морскую лодку. Вставай!

Повинуюсь и спешу одеваться. Через полчаса я садился в окрашенный в желтый цвет кулас Араза. Подняли парус, и кулас, нагнувшись бортом, полетел по проливу к морю.

Араз оказался веселым и разговорчивым собеседником. Он выспросил у меня, откуда я, зачем приехал, где был, куда поеду потом — словом, произвел мне полный экзамен.

Наступила и моя очередь.

— Ты — рыбак или служишь на промысле?

— Служит, — отвечает Араз.

— А где живешь постоянно?

— Лето промысла, зима аул. — Надо подразумевать Гасан-Кули. — Когда работа есть, другой месть пойду! — засмеялся Араз. — Тебя везу, тихонько аул пойду, — продолжал он. — Мой жена там!

— У тебя жена есть? — удивился я.