У черты заката. Ступи за ограду

— Послушай, папа…

— Что это, — выговорил наконец дон Бернардо, — что это значит, Дора? Ты что — вышла замуж, ничего мне не сообщив?

— Я не замужем, что ты! Ты понимаешь, это просто знакомый, он…

Она испугалась, что отец сейчас задохнется, таким страшным стало вдруг его лицо.

— Просто знакомый — у тебя в доме, в пять часов утра… — Дон Бернардо с ужасом смотрел на дочь, и она видела, что он все еще отказывался поверить факту, надеясь увидеть его в каком-то ином свете. И ведь так легко было бы все объяснить! «Погоди, папа, ты не дал мне сказать: мы только что приехали, я попросила сеньора Гейма отнести наверх чемодан — только и всего!» Она могла сейчас сказать все это отцу и не солгала бы ни в одном слове, и в то же время во всем этом не было бы ни слова правды. «Мы четверть часа как приехали, — могла бы она сказать, — ты можешь проверить: машина стоит за углом, у нее и мотор еще не остыл». Все это можно было сказать, и ложь была бы вполне надежной и правдоподобной, но у Беатрис уже не было сил лгать.

В этот момент Ян появился на верху лестницы. Остановившись на секунду, он тут же все понял и стал неторопливо спускаться — как ни в чем не бывало. Подойдя к ним, Ян коротко поклонился доктору и, словно поколебавшись или подождав — не спросят ли его о чем-либо, достал визитную карточку.

— Сеньор Альварадо, — сказал он, — до завтрашнего утра я к вашим услугам, по этому адресу.

Он положил карточку на перила, молча поклонился Беатрис и вышел.

— Ничего не понимаю… — тихо сказал дон Бернардо. Потом он схватил карточку трясущейся рукой, другою нашаривая пенсне в жилетном кармане. — Этот сеньор, этот… Гейм! Этот… Ян Сигизмунд Гейм — кто он тебе?

Беатрис подняла на него глаза и ничего не сказала. Сделав шаг в сторону, она облокотилась на перила и опустила лицо в ладони.

— Господи, папа, ты ведь взрослый человек… — выговорила она наконец глухим голосом, не поднимая головы.

Доктор Альварадо вдруг как-то сник. Он сунул в один кармашек жилета пенсне, в другой — визитную карточку, зачем-то посмотрел на часы, щелкнув крышкой.

— Извини, Дора, — тихо сказал он. — Может быть, мое появление действительно оказалось бестактным… Но я ведь послал телеграмму, так что…

Он замолчал, беспомощно стоя возле Беатрис. В доме было очень тихо, потом из кухни послышался дробный стук крышки вскипевшего кофейника и шипение воды, выплескивающейся на раскаленную горелку. Дон Бернардо поспешил туда, словно обрадовавшись возможности разрядить хоть чем-то обстановку.

Когда он вернулся в холл, Беатрис там не было. Он поднялся наверх и увидел дочь в гостиной; ему показалось, что она плачет. Немного поколебавшись, дон Бернардо вошел и осторожно прикрыл за собою дверь, словно кто-то мог подслушать их в этом пустом доме.

— Послушай, Дора, — сказал он, кашлянув. — Поверь, я ни в чем тебя не упрекаю. Лицемерить и говорить, что мне приятно все это, я не стану, как не стану и отрицать того, что мне — как представителю старшего поколения — многое кажется странным в поведении нынешней молодежи вообще. Что ж… у каждой эпохи свои нравы, я понимаю. Но, Дора, я все же отец. Ты… всерьез уверена в прочности своих чувств — на этот раз? Не сочти за бестактность, моя девочка. Я просто боюсь за тебя, ты ведь считала когда-то, что всерьез любишь Хартфилда, не правда ли?.. Впрочем, я понимаю, сейчас задавать этот вопрос уже поздно…

Он помолчал и, подойдя к окну, побарабанил по стеклу пальцами. Потом он обернулся и взглянул на дочь, которая стояла у противоположной стены, прислонившись к выцветшей штофной панели и держа руки за спиной.

— Почему ты молчишь, Дора?

Беатрис дернула плечом и, словно отклеившись от стены, перешла к висевшей в углу старинной гравюре с видом Рима и стала ее рассматривать.

— Дора, — подойдя к ней, сказал дон Бернардо. — Ты уверена, что Гейм будет тебе хорошим мужем?

Она резко повернулась — так, что разлетелись волосы, — и сказала отчетливо, глядя ему в глаза:

— Гейм никаким мужем мне не будет, ни плохим, ни хорошим. И если понимать любовь так, как понимали ее раньше, — я его вообще не люблю. Теперь тебе все ясно?

Да, теперь ему было все ясно. Он отошел от нее и тяжело опустился в кресло, нашарив подлокотник слепым жестом. Он сидел так минуту или десять, не поднимая глаз от ямки на месте выпавшего завитка паркета, прислушиваясь к боли в сердце и накатывающейся волнами обморочной пустоте, а Беатрис стояла на том же месте — под старой пожелтевшей гравюрой с обстоятельной, тончайшим курсивом, подписью на двух языках, — стояла с белым, совершенно белым лицом и никак не могла найти те единственные нужные слова, которые могли бы сейчас все объяснить и все поправить. Или все было уже непоправимо?

Потом дон Бернардо с трудом встал и пошел к выходу — мимо нее. Беатрис сделала шаг:

— Папа, послушай…

— Прочь, — сказал он даже не холодно, а просто безразлично. И добавил негромко, скользнув взглядом по ее лицу: — Развратная негодяйка…

Он прошел по коридору и заперся у себя в кабинете. Опомнившись, Беатрис бросилась к двери, стала дергать ручку, колотить в толстые дубовые филенки.