У черты заката. Ступи за ограду

— Оказалось, что это шестимесячный контракт! Он уже так работал у «Нортропа» — год работал, и потом его преспокойно выставили. Это абсолютно никакой гарантии, ты понимаешь? Контракт могут возобновить, а могут и не возобновить. Кстати, срок истекает в этом месяце… Это одно. И вообще я теперь вовсе не знаю, смогу ли я получить визу. Говорят, что теперь это станет еще сложнее, даже для вступающих в брак. Ну, и всякие такие мерзкие вещи. Как же ты хочешь, папа, чтобы я смотрела на будущее и радовалась?

— Помилуй, неужели раньше молодые люди вступали в жизнь, видя перед собой одни удовольствия? Каждая эпоха имеет свои трудности, уж поверь мне…

— Ох, папа, я все это знаю, но такого противного времени, как наше, еще не было. Сейчас все по бумажкам, все по талонам! Если бы у меня были деньги и я захотела бы поехать в гости к Фрэнку, ты думаешь, меня пустили бы? Мне пришлось бы полгода ходить в консульство, чтобы мне разрешили увидеться с собственным женихом. Разве это жизнь, папа? Мало того — сейчас у нас уже даже заграничного паспорта не получишь. Двоюродный брат Альбины хотел съездить в Европу, по делам, так его в полиции несколько месяцев водили за нос и свидетельства о политической благонадежности так и не выдали, а без этого свидетельства о паспорте нечего и думать.

— Вот как… — задумчиво протянул доктор Альварадо, снова встав и принимаясь ходить по комнате. — Одним словом, вы дошли до крайней степени отрицания. До той степени, при которой даже уже нет стремления сделать хоть что-то для того, чтобы исправить положение вещей.

— Ты смешной, папа. Что же я должна делать — выйти на улицу и кричать «Долой Перона!»?

— Ты понимаешь мои слова слишком примитивно, Дора.

Беатрис вздохнула и, отвернувшись к спинке кресла, провела пальцем по завиткам резьбы.

— Единственное, что осталось, — упрямо сказала она, — это музыка, и еще стихи. Я вот с большим удовольствием перечитываю Бекера и Эспронседу. Ну и потом дружба — с людьми и с животными. А все остальное… — Она сделала гримаску и снова повернулась к отцу.

— Целая программа, — улыбнулся доктор Альварадо. — Что Ж, дорогая, в семнадцать лет это простительно. Вы странные люди — с одной стороны, вас уже ничем не удивишь, читаете вы совершенно недопустимые по возрасту книги, Фрейда ты, очевидно, прочитала уже год назад, а с другой стороны, какая-то странная инфантильность, какая-то совершенно необъяснимая наивность. Твоя бабка в семнадцать лет была замужней женщиной, хозяйкой эстансии. А ты — разочарованность в жизни, Бекер, дружба с животными. Все это хорошо, но пора ведь и становиться взрослым человеком…

— Папа, ты просто не понимаешь… Вся беда в том, что именно в этом я кажусь себе иногда слишком взрослой. Я не знаю, как это получается. Я и сама хотела бы воспринимать многие вещи гораздо проще, что ли.

— Знаешь, Дора, — помолчав, осторожно сказал доктор Альварадо, — мне кажется, во всем этом большую роль играет твоя религиозность. Я всегда считал, что самое ценное в человеке — это умение привести свои чувства в гармоничное равновесие. У тебя, по-видимому, это равновесие нарушено… Отсюда такое крайнее, болезненное отвращение к тому, что ты видишь вокруг себя. Я почти раскаиваюсь, что твое образование началось в конвенте… Очевидно, эти пять лет у сестер не прошли для тебя даром.

Беатрис вскинула брови:

— Не понимаю, папа! Что плохого мог дать мне конвент? Конечно, монашки были вовсе не святые, и вообще многое там шло совсем не так, как нужно, но все-таки…

— Совершенно верно, я — в принципе — не отрицаю, что монастырские школы дают много хорошего. Все дело в личности ученика, Дора. Может быть, тебе полезнее было бы учиться в светской школе. Кстати, какие у тебя сейчас отношения с падре Гальярдо?

— О, это удивительный человек, папа… Ты не можешь себе представить, что это за человек… В нем чувствуется такая огромная внутренняя сила, что иногда делается просто страшно… Ты знаешь, с тобой я могу спорить и возражать тебе, и вообще защищать свою точку зрения, если ты с ней не согласен. А вот с падре Франсиско это совершенно исключено. Он может одной фразой буквально разбить в пыль все мои доводы, как бы долго я их перед этим ни обдумывала, и сразу начинаешь ощущать свое — как бы это сказать — ну, свое умственное бессилие, что ли…

Доктор Альварадо нахмурился и побарабанил пальцами по подлокотнику.

— И это доставляет тебе удовольствие? — спросил он, искоса глянув на дочь. — Тебе нравится быть в состоянии интеллектуальной подчиненности? Избавляет от досадной необходимости думать, не правда ли?

— Я… Я не боюсь думать, — тихо сказала Беатрис. — И потом, это подчиненность не ума, а скорее души… Ты же знаешь.