У Червленого яра

— Узнаете ли меня, братья? — выкрикнул Дарен.

— Кметь Романов, из ближников.

— Верно, — кивнул он. — Я в Исадах был. Все княжна верно сказывает. Глеб навел поганых. Я до шатра княжьего добежать не успел, светлого князя Романа мертвого вынесли. Отходили мы к лесу, поранили меня крепко, остальных другов моих положили. А княжну я в чаще встретил, и не с полюбовником она шла, а со старцем седобородым из муромской дружины. Я сам их к Ингварю отправил, ибо только он может теперь нас от душегуба огородить.

— А чего ж ты раньше молчал?! — выкрикнули из толпы.

— Слаб был, — тяжелым взглядом обвел толпу Дарен. — Жена с матерью меня прятали, боялись добьют.

Ингварь ликовал, крестился на купола и поднимал очи к небу. Это была победа. Больше никто поперек сказать ничего не посмел.

Марфа поднялась, отряхнула с подола снег, еще постояла, борясь с подступающими слезами.

— Пойдем, Марфуша, студено, — ласково позвал ее Ингварь.

Он стоял тоже в простой одеже детского, без шапки, снежинки путались в жестких кудрях. Гриди отстали на пару шагов, давая князю и княжне остаться у могил одним.

— Все сделаю, как пожелаешь. Выбирай, — предложил Ингварь.

— Отпусти в монастырь.

— Хорошо ли подумала?

— Хорошо.

— В какой желаешь, к нам в Пронскую обитель или к Суздалю, в Ризы Положение?

Или Марфе показалось, или Ингварь выдохнул. Для него все складывалось как нельзя лучше.

— К Суздалю поеду… Завтра же. Только в Пронск заеду, попрощаться.

— Велю собрать все необходимое, — кивнул Ингварь. — До разлива следует успеть.

Марфа смолчала. Ее снова ждала дорога.

Глава XXXIV. Бытие

Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь далеко меж ребер, а перед глазами поплыли бревна стены, словно то плот, удаляющийся вдаль. «Все равно поднимусь!» — упрямо поджал губы Миронег, снова собираясь с силами. Новый рывок. Дикая боль… отпустило. Сел, тяжело выдыхая. На рубахе стало разливаться алое пятно, закровоточила рана.

— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.

— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.

— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.

Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»

— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.

— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?

«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.

— Крепко тебя по темечку приложили, — вздохнула бабка, морща крючковатый нос.

— А мои где? — повернул голову в сторону двери Миронег.

— А твои, то кто? — прищурила бабка выцветшие очи.

Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.

— Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, — где-то над ухом полился голос старухи. — А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет — где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, — старуха все бормотала и бормотала.

«Глебовы, Ингваревы, седмица…» — плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.

— Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, — старуха заработала бойкими руками. — Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.

— Зубр.

— Что? — наклонилась к Миронегу старуха.

— Зубр, одиночка, со стадом не ходит.

— Охо-хонюшки, бредит сердешный, — вздохнула старуха. — А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.

«Жена!»

— Жена! — резко сел Миронег, не почувствовав боли.

Он вспомнил, все вспомнил! Его Усладу пробило копье, он не успел, не уберег, нет ему прощения. Почему подчинился этому князю? Миронег ему не холоп. У воев был долг пред Ингварем, а у Миронега был один долг — пред своей женой, и он его не выполнил. А она так просила сбежать, так молила вместе быть. Надобно было стоять подле нее, наплевав на все… По осени идти к Хопру, а не в Онузу, уводить ее прочь.

— Ну, ты чего всполошился? Оправишься да поедешь к жене, да к деткам, — ласково погладила по плечу Миронега старая Фотинья.