У чёрного моря

Женя: В моей жизни этот Новый год самый весёлый.

Номер Нового того года был - одна тысяча девятьсот тридцать седьмой, от Рождества Христова. Двадцатый юбилейный год Великой Октябрьской Социалистической революции, звёздный её год.

Сталин: “Пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы... Этих господ придётся громить и корчевать беспощадно”.

Здесь цитата из сталинской руководящей речи в марте 1937-го года, речь называлась “О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников”. С неё пошла в мах убийственная молотилка.

В апреле в Киеве арестовали Абу. Он носил в петлицах два ромба - ему по чину полагалось.

Аба: У меня потом, почти через десять лет, при освобождении из лагеря в справке на месте статей обвинения записали “Подозреваемый в шпионаже”. Не обвинение - только подозрение! А хватило на столько лет лагеря. Я ведь из Ровно, это Волынь, тогда Польша, значит, по правилам тридцать седьмого года, польский шпион.

... В тридцать седьмом не судили, приговор выносило ОСО - Особое Совещание, три человека. И обвинение не трудились доказывать, хватало собственного признания на допросах, а его выдавить проще простого... Пытать...

Кого били до смерти, кого иначе... Скажем, заводят где-то рядом со следовательским кабинетом пластинку с диким женским воплем и ведут под него допрос и намекают, что это твою жену или дочь бьют, или обещают, что будут бить, - подпишешь, как миленький, всё. Железные маршалы, революционные герои, в расцвете сил - всё подписывали.

Со мной - необычно. Во-первых, меня взяли в самом начале тридцать седьмого, ещё с пытками не развернулись на полную катушку. А во-вторых, нарком Украины был тогда Леплевский, когда-то в Одессе мой начальник, то есть я - его человек, так у нас говорили: “человек Леплевского”, или “человек Балицкого”, или “человек Ягоды”. Все, значит, по своим компаниям. А наверху “Хозяин” - Сталин.

Своих прикрывают, если можно. Поэтому, думаю, при Леплевском мне в тюрьму даже один раз от Жени папиросы передали, хотя строго запрещалось нам всё бумажное, чтобы, не дай бог, не написали чего вражеского. И следователь со мной на “вы”. И не шлёпнули меня, хотя причиталось по должности. Подозреваю, его заслуга, Леплевского, теперь правду не узнаешь, ведь его самого расстреляли.

Я сидел поэтому с комфортом, даже без битья. Но на конвейер ставили. Несколько суток без сна и следователи сменяются, а то и без них, сажают в комнату, стены обиты белой жестью, и по углам прожектора - не уснёшь, свет сквозь веки, люди с ума сходят...

Или на расстрел водили. Открывают камеру: “На выход с вещами!” Ведут коридорами. Могут глаза завязать. Конвоиры, их двое, могут перемолвиться, вроде между собой по секрету, тихо: “Куда?” - “В расход”. Ну, дальше идёшь - ждёшь. В затылке - пусто, то жжёт, то холод... Приводят в подвал. Сырость. Лампочка еле-еле. Кирпичи голые, кровь на них. И на полу... Оставляют тебя одного. Полчаса, час... Никого нет. Ну, что вспомнишь, как вспомнишь - не рассказать... Ждёшь- ждёшь... Замок гремит - ну, всё, конец. А тебе: “Выходи!” И назад в камеру. Как дойдёшь - не заметишь. И ещё дня два ничего не замечаешь - ни соседей, ни еды, ни воды... Очень впечатляет... Меня два раза водили. Кого-то и больше. Но, говорят, с третьего раза меньше действует: доверие к Органам падает.

...Я как-то в камере сказал: “Если меня начнут бить, я сразу всё подпишу, чего мучаться...” Конечно, донесли. Мне на очередном допросе следователь говорит: “Вы почему ведёте провокационные разговоры? Кто здесь и кого бьёт, а?” Мне это “а?” сильно запомнилось. Когда пришла его очередь сесть, он попал как раз к нам в камеру. Приволокли его с первого же допроса с перебитой рукой - я хотел спросить его насчёт провокационных разговоров и про “а?”, да жалко стало.

Песня 30-х годов: “Мы отстаиваем дело, Созданное Ильичом! Мы, бойцы Наркомвнутдела, Вражьи головы сечём!”