У друкарей и скоморохов (СИ)

Грицько скривился, кулаками выдавил из хитрых глаз по слезинке и принялся божиться, что больше этого скоморошенка пальцем не тронет, все сделает, только бы батьке не было рассказано. Васке его нытье успело уже и надоесть, когда мастер Спиридон в конце концов простил их обоих, переспросил для верности, кому надо отдать в типографии шкатулку, и снова направился к воротам. На полпути остановился, хлопнул себя по лбу и едва ли не бегом вернулся к удивленным мальчикам.

— Вот беда! Из-за дурной ваши драки едва не забыл сокровище свое из шкатулки вынуть! Так и отдали бы Половковичу…

Он вырвал у Грицька шкатулку, достал небольшой сверток, развернул тряпочку и дрогнувшим голосом позвал полюбоваться на драгоценность.

Васка увидел обычную грушевую резную дощечку, с такой заставки в книгах печатают. Рамка заполнена была небывалыми изогнутыми травами, а над нею выступало на ветке яблоко граната, дерева из далеких полуденных стран. Дощечка была стертая, в трещинках, кусок рамки справа выщерблен. Грицько пожал плечами и принялся ощупывать свой расквашенный нос.

А мастер, встретившись с недоуменным взглядом Васки, спрятал в усы довольную улыбку:

— Это доска Ивана Федоровича Москвитина…

Ахнул Васка и снова склонился над дощечкой. В том, что ему доводилось о первопечатнике слышать на московском Печатном дворе, трудно было отделить правду от сказки.

— Его, его… Славетный наш першодрукарь вырезал её на Москве ещё, оттиснул с нея заставицу в первом своем творении — в «Апостоле» московском и увез на Украину… Добре сия доска постранствовала по типографиях, и каждый друкарь, светлую память русского архитипографа почитая, у своей книжци за честь почитал ея оттиснуты. И я тоже. Что за друкарь був, який мастер художества типографского! И який философ премудрый! Я зараз с его «Апостола» свой буква в букву набираю беспечно, бо знаю, что похибок и опечаток у Йвана Федоровича не водилось вовсе!

Пан Спиридон бережно завернул дощечку, взглянул с жалостью на заскучавшего Грицька, посоветовал ему умыться на рыночной площади у колодца и попрощался с ребятами.

— Ещё чого — два разы на день вмыватысь! Кривця и так не тече вже…

— Ты что ж, и вправду не будешь больше приставать?

— Сказано же було, — отвечал Грицько, старательно отряхиваясь.

— Что, батькина ремня забоялся?

— Не… У Лаври побувать хочеться, погулять. Давай, пошли вже. Ты ж тут, у Киеве, без меня, як кутёнок слепой.

Глава восемнадцатая , описывающая славный Киев-град, каким увидел его Васка весной 1630 года от Рождества Христова

По-прежнему сторожко поглядывая друг на друга, вышли пареньки на рыночную площадь. Она была пустынна: досужий народ, как понял Васка, глазел сейчас на переправу коронного войска. Оказалось, что два дня назад, в той сумасшедшей скачке, малый совсем не разглядел главной площади Киева. Прямо напротив Воскресенской церкви, сразу за которой и располагался столь счастливо укрывший скоморохов двор митрополита Иова Борецкого, прямо напротив неё красовался посреди площади деревянный терем о два жилья, украшенный большими стеклами окон, щедрой резьбою и резною жe смотровою башенкой на крыше.

— Гришатка, а это что? Наверное, палаты воеводы?

— Воеводский палац в Замке стоит, — хмыкнул Грицько. — То наша ратуша.

Васка хотел было спросить, что такое ратуша, да забыл: в глубине площади, за амбарами, лавками и рундуками увидел он белую церковь. Вытянутая вверх, с одним стройным куполом, легкая какая-то, она как будто взлететь хотела над прочными, к земле плотно прижавшимися торговыми строениями…

— То соборная наша церква, Пирогощи. Вона ще при руських князьях из каменя складена! А це Братский Богоявленский монастырь, там школы… Дывысь, куды идешь!

Малый, снова засмотревшийся на красный флюгер ратуши, чуть не забрел в вонючую лужу. Только сейчас он обнаружил, что площадь не замощена.

— Там, в Братском монастыре, у церковной стены могила славного гетмана Петра Сагайдачного, который с Войском Запорожским на битве с турками будучи, поганых турок по одному в плен забирал и в свой лагерь приводил, и на том бою стрелою пострелен и в Киеве от раны помер. Там, на могили его богатырской, хоругвь устромлена, а на ней вин, як живый, намалеванный на кони из сагайдаком и с булавою своею гетманскою! И ещё там братские школы…

— А что за школы, Гришатка?

— Ти дывысь, як его школы зачепыли! Те школы не для таких голодранцев, як мы с тобою. Там вчаться сыночки бурмистра, войтов, попов, значных казаков, старцев соборных, от кто… Там ученики ходять чистенько, всегда в сапогах, звуться спудеями.

— А мастер Спиридон, — он ведь там учитель, — не мог бы тебя, скажем, в те школы пристроить, а, Гришатка?

— Мог бы, мабуть… А навищо: выучившись по-гречески — та й знову невода тягать? Навищо оно мени?

Васка с завистью поглядел на стены монастыря. Везет же людям… На Москве нет таких школ.