У фламандцев

Ритм жизни в этом доме был угнетающий. От можжевеловой водки голова Мегрэ отяжелела. Он слышал малейший шум, скрипение кресла, храп старика, слышал, как капли дождя барабанили по подоконнику.

— Сыграли бы вы мне снова ту пьесу, что играли утром, — сказал он Анне.

И так как она колебалась, мать добавила:

— Ну конечно!.. Она хорошо играет, правда?.. Она занималась шесть лет, три раза в неделю, с лучшим преподавателем в Живе…

Девушка вышла. Две двери, отделявшие ее от кухни, оставались открытыми. Щелкнула крышка рояля.

Несколько ленивых аккордов правой рукой.

— Ей следовало бы учиться петь… — прошептала мадам Питере. — Маргарита поет лучше… Думали даже о том, не поступить ли ей в консерваторию…

Аккорды звучно раздавались в пустом доме. Старик не просыпался, и его жена, боясь, как бы он не выронил трубку, осторожно взяла ее у него из рук и повесила на гвоздь, вбитый в стену.

Почему Мегрэ все не уходил отсюда? Здесь больше ничего не узнаешь. Мадам Питере слушала, поглядывая на свою газету, но не решаясь взять ее. Анна стала понемногу аккомпанировать себе левой рукой. Вероятно, здесь, на этом столе, Мария обычно проверяла задания своих учеников.

И это было все!

Кроме того, что весь город обвинял Питерсов в том, что они убили Жермену Пьедбёф в такой же, как сегодня, вечер.

Мегрэ вздрогнул, услышав звонок в лавке. На мгновение ему почудилось, что сейчас сюда войдет любовница Жозефа, чтобы потребовать деньги на содержание ребенка, те сто франков, которые ей платили каждый месяц.

Это оказался речник в клетчатом плаще; он подал мадам Питере маленькую бутылку, и она наполнила ее можжевеловой водкой.

— Восемь франков!

— Бельгийских?

— Нет, французских. Или десять бельгийских…

Мегрэ встал, прошел через лавку.

— Вы уже уходите?

— Я приду завтра.

Выйдя из дома, он увидел речника, который возвращался к себе на баржу. Мегрэ обернулся и посмотрел на дом. Со своей светлой витриной он был похож на театральную декорацию, в особенности потому, что из него доносилась нежная, сентиментальная музыка.

Не примешивался ли к ней и голос Анны?

Но ты ко мне вернешься,
Прекрасный мой жених.

Мегрэ месил ногами грязь; дождь был такой сильный, что его трубка погасла.

Теперь уже весь Живе казался ему похожим на театральную декорацию. Когда речник вернулся к себе на баржу, на улице не осталось ни души.

Только притушенный свет из нескольких окон. И шум разливающейся Мёзы постепенно заглушил звуки рояля.

Когда он прошел метров двести, он смог одновременно видеть в глубине сцены дом фламандцев и на первом плане другой дом, дом Пьедбёфов.

Во втором этаже не было света. Но коридор был освещен. Акушерка, должно быть, оставалась одна с ребенком.

Мегрэ был не в духе. Он редко до такой степени ощущал бесполезность своих усилий.

Зачем он, собственно говоря, сюда приехал? У него не было официального поручения. Люди обвиняли фламандцев в убийстве девушки. Но ведь не было даже уверенности в том, что она умерла!

Может быть, устав от своей бедной жизни в Живе, она уехала в Брюссель, в Реймс, в Нанси или в Париж и теперь сидела где-нибудь в пивной, угощаясь пивом с какими-нибудь случайными знакомыми?

А даже если она умерла, может быть, ее совсем и не убили?

Может быть, когда она, потеряв мужество, вышла из мелочной лавки, ее потянула к себе, мутная река?

Никаких доказательств! Никаких признаков преступления! Машер тщательно вел следствие, но ничего не нашел, и прокуратура вот-вот положит дело под сукно.

Тогда зачем же Мегрэ мок под дождем в этом чужом городе?

Как раз напротив него, по другую сторону Мёзы, он видел завод, двор которого был освещен только одной электрической лампой. У самых ворот светилось окно сторожки.

Значит, старик Пьедбёф вышел на работу. Что он делает там всю ночь?

И вот комиссар, сам хорошенько не зная почему, засунув руки в карманы, направился к мосту. В кафе, где он утром выпил грогу, дюжина речников и владельцев буксиров разговаривали так громко, что их было слышно с набережной. Но комиссар не остановился.

От ветра вибрировали стальные лонжероны моста, который был построен вместо каменного, разрушенного во время войны.

А на другом берегу набережная даже не была вымощена. Приходилось шлепать по грязи. Какая-то бродячая собака прижалась к оштукатуренной белой стене.

В запертых воротах была проделана маленькая дверь.

И Мегрэ увидел Пьедбёфа, который прижался лицом к окну сторожки.

— Добрый вечер!

На стороже была старая военная куртка, перекрашенная в черный цвет. Он тоже курил трубку. Посреди сторожки стояла маленькая печь, труба которой, сделав два колена, уходила в стену…

— Вы знаете, что не имеете права…

— Ходить сюда по ночам? Ничего!

Деревянная скамья. Старый стул. От пальто Мегрэ уже пошел пар.

— Вы всю ночь сидите здесь в сторожке?

— Нет, простите! Я должен трижды обойти дворы и цеха.

Издали его длинные седые усы имели внушительный вид. При ближайшем рассмотрении это был застенчивый человек, готовый замкнуться в себе и ясно сознающий свое весьма скромное положение. Мегрэ смущал его. Он не знал, что ему сказать.