У фламандцев

— Да… Он уехал сегодня рано утром… Экзамен предстоит очень трудный… Он хочет сдать его с блеском, как и предыдущие…

На комоде большой портрет Маргариты Ван де Веерт в светлом платье и шляпе из итальянской соломки. И надпись, сделанная рукой Маргариты узкими, остроконечными буквами. Это было начало «Песни Сольвейг»:

Зима пройдет,
И весна промелькнет…

Мегрэ взял в руки портрет. Анна с каким-то недоверием пристально смотрела на комиссара, словно боялась, что он улыбнется.

— Это стихи Ибсена, — сказала она.

— Знаю…

И Мегрэ продекламировал окончание поэмы:

И ты ко мне вернешься,
Прекрасный мой жених.
Тебе верна останусь,
Тобой лишь буду жить…

И все-таки комиссар чуть не улыбнулся, глядя на брюки, которые Анна не выпускала из рук.

Это было так неожиданно, даже трогательно, эти романтические стихи в серенькой обстановке студенческой комнаты.

Жозеф Питере, длинный и тощий, плохо одетый, со светлыми волосами, которые никак не укладывались, несмотря на старания, со слишком большим носом и близорукими глазами…

ЁПрекрасный мой жених…

И этот портрет провинциалочки с ее воздушной, слащавой красивостью! Ничто не напоминало здесь волнующей обстановки из драмы Ибсена, героиня не взывала к звездам! Она по-мещански списала готовые стихи:

Тебе верна останусь,
Тобой лишь буду жить.

Она и в самом деле оставалась верной, она и в самом деле ждала! Несмотря на Жермену Пьедбёф! Несмотря на ребенка! Несмотря на проходящие годы!

Мегрэ стало как-то неловко. Он окинул взглядом стол, на котором лежал зеленый бювар, стояла медная чернильница, должно быть, чей-то подарок, и пластмассовые ручки.

Он машинально открыл один из ящиков комода и увидел в картонной коробке без крышки любительские фотографии.

— У моего брата есть фотоаппарат.

Молодые люди в студенческих фуражках. Жозеф на мотоцикле, рука на ручке газа, словно он собирался рвануть с места… Анна за роялем… Еще одна девушка, более тонкая, более грустная…

— Это моя сестра Мария.

И вдруг он увидел маленькую фотографию для паспорта, унылую, как все подобные снимки, из-за резких контрастов черных и белых тонов.

На ней была девушка, такая хрупкая, миниатюрная, что ее можно было принять за девчонку. Огромные глаза чуть ли не во все лицо. Она была в какой-то смешной шляпке и, казалось, с испугом смотрела в аппарат.

— Это Жермена, правда?

Сын был на нее похож.

— Она была больная?

— Не очень здоровая. Перенесла туберкулез.

Зато у Анны здоровья хватало! Крупная и крепко сбитая, она отличалась удивительной уравновешенностью. Она наконец положила брюки на кровать, покрытую стеганым одеялом.

— Я сейчас был у нее.

— Что они вам сказали?.. Должно быть…

— Я видел только акушерку… И малыша…

Она, словно стесняясь, не стала задавать вопросов.

Держалась скромно.

— Ваша комната рядом?

— Да, у нас общая комната с сестрой…

Комнаты были смежные, и Мегрэ открыл дверь, ведущую в спальню девушек. Она была светлее, потому что окна выходили на набережную. Кровать была уже застелена. В комнате царил полный порядок, вся одежда была убрана.

Только две тщательно сложенные ночные рубашки на обеих подушках.

— Вам двадцать пять лет?

— Двадцать шесть.

Мегрэ хотел спросить ее, но не знал, как задать этот вопрос.

— Вы никогда не были обручены?

— Никогда.

Но вопрос, который он хотел задать ей, был несколько иной. Она заинтересовала его, и особенно теперь, когда он увидел ее комнату. Заинтересовала, как загадочная статуя. Он думал о том, трепетало ли уже от страсти это совсем не соблазнительное тело, была ли она кем-нибудь еще, кроме преданной сестры, примерной дочери, хозяйки дома, одной из семьи Питерсов, скрывалась ли, наконец, под этими ее обличьями настоящая женщина!

А она не отводила взгляда. Она не пряталась. Она, должно быть, чувствовала, что он разглядывает не только ее лицо, но и фигуру, и даже не вздрогнула.

— Мы ни с кем не встречаемся, кроме наших родственников Ван де Веертов.

Мегрэ колебался, и голос его звучал не совсем естественно, когда он сказал:

— Я хочу попросить вас проделать один опыт… Не спуститесь ли вы в столовую и не поиграете ли на рояле, пока я вас не позову… Если возможно, ту же вещь, что и третьего января… Кто тогда играл?

— Маргарита… Она поет и аккомпанирует себе… Она брала уроки пения…

— Вы помните, что это было?

— Все то же. «Песня Сольвейг»… но… я… я не понимаю…

— Это просто опыт…

Она вышла из комнаты и хотела закрыть за собой дверь.

— Нет! Оставьте ее открытой…

Через несколько минут ее пальцы уже небрежно скользили по клавишам, раздавались едва связанные друг с другом аккорды. А Мегрэ, не теряя времени, открывал шкафы в спальне девушек.

Первый шкаф был для белья. Аккуратные стопки рубашек, панталон, нижних юбок, все тщательно отглажено…

Аккорды сливались в мелодию. Слышалась знакомая песнь. А толстые пальцы Мегрэ перебирали белое полотняное белье.

Какой-нибудь свидетель, несомненно, принял бы его за влюбленного или, скорее, за человека, утоляющего какую-то тайную страсть.