У фонтанов желания

Я не раз видел Барреса на парламентских заседаниях, когда депутаты обсуждали преступный мирный договор. «Я бы этого не вынес, — размышлял я тогда. — Как ему удается держать себя в руках? Присутствовать на сборищах, где решаются такие важные вопросы, причем решения принимаются без любви к истине, без любви к родине, присутствовать и не принимать самого активного участия в происходящем, — я не вынес бы этого физически. Либо надо целиком посвятить себя парламентской деятельности — и тогда прощай, литература, — либо попросту не обращать на нее внимания, даже перестать читать газеты. Но сидеть там, ни во что не вмешиваясь, делать заметки в блокноте и наслаждаться мерзостью происходящего, ибо «без этого было бы тоскливо жить»^{12}, — нет, для меня такое немыслимо. Отвращение, раздражение, негодование, желание крикнуть: «Да ничего подобного!» душили бы, распирали бы меня и заставили бы уйти отсюда, как я ухожу сейчас». В самом деле, побывав как зритель на трех заседаниях, я больше не возвращался в Палату, где мой разум, мое сердце, остатки моего здравого смысла, в общем, все мои чувства подверглись пытке, потрясение от которой повлияло на всю мою жизнь.

Если вас очень сильно тошнит, уже не до честолюбия: властвовать над людьми значит тесно соприкасаться с ними, а именно это стало для вас совершенно нестерпимым. И лучше уж удалиться в свою палатку, чем сохранять среди себе подобных такую позицию, когда все мысли сосредоточены только на том, чтобы истребить их всех до единого.

Вдобавок из-за своей общественной деятельности Баррес не был «свободным человеком».

Наверное, как однажды сказал он сам, поток увлекал его за собой, не загрязняя, и этим нельзя не восхищаться, особенно когда видишь, сколько блестящих людей замарываются с ног до головы, участвуя в этой отвратительной и бессмысленной возне. И все же меня коробит, что ему приходилось не раз и не два отступаться от взглядов, прежде признаваемых им за истину, ради соблюдения верности позиции и роли, которую он для себя избрал. Дурак словно нарочно создан для того, чтобы отстаивать интересы политической партии: он твердо знает, что на свете есть только одна правда, его собственная, и ему не приходится опровергать доводы в пользу какой-либо иной. Но Баррес, светлая голова! К исходу очередного заседания, когда он из партийных соображений голосовал «за», хотя в душе был против, когда он без конца пережевывал прописные истины, нес всякий вздор, чтобы угодить разношерстной толпе избирателей, заискивал перед чистильщиками выгребных ям в своем округе, обходил молчанием добрые дела, совершенные его политическими противниками, поддерживал идиотов, потому что это были благонамеренные идиоты, приложил руку к бесчисленному множеству лицемерных и лживых резолюций по социальным вопросам, в общем, сплошь и рядом действовал наперекор самому себе, наперекор истине, — после всего этого как чувствовала себя его совесть?

Знаю, можно оправдать что угодно, сославшись на политическую доктрину, на дисциплину, на чувство долга — говорят же, что общественное спасение и интересы государства оправдывают любые жертвы. Знаю, что умный человек, а речь идет о человеке выдающегося ума (умнее я никого не встречал), всегда сумеет снова встать на ноги, то есть с честью выйти из положения и при этом еще остаться довольным собой; особенно если тут достаточно применить средство, которое доступно всем и каждому, которое он сам рекомендовал юным французам в одной из своих книг: «Облачимся в наши предрассудки; они не дадут нам замерзнуть». Полагаю, многим юным французам, пошедшим по стопам Барреса, хотелось бы, чтобы однажды он поступил, как некий римский полководец. Этот римлянин одержал победу над врагом; но затем, то ли усомнившись в правоте своего дела, то ли возмутившись грубостью своих воинов, призвал наемников и приказал им вырезать все войско. (Сознаюсь сразу: этот исторический случай я попросту выдумал). Другими словами, хотелось бы, чтобы в конце концов он решил сознаться и, забыв о партийных интересах, разгласил страшную тайну: наряду с правдой, которую он все это время отстаивал, существовала совсем другая, почти прямо противоположная первой, но тоже правда, и только определенное стечение обстоятельств, законы, управляющие нашим миром, и его собственное минутное расположение духа заставили его когда-то предпочесть одну другой. Но, как мы знаем, он решил иначе; и неопровержимое свидетельство тому — упорство, с каким он утверждал вопреки очевидности, будто самыми значительными среди его произведений являются книги о войне. Он выстоял до конца. Его тайну мы смогли разгадать лишь после смерти; она сквозила в улыбке мертвеца, говорившей тем, кто его хорошо знал: «А может быть, и нет…», — улыбке, намекавшей на двойную жизнь. Предрассудки, которые он осознавал как таковые и с которыми сжился, согревали его до последней минуты, до ледяных врат вечности. Так вот, раз меня спрашивают, как я сейчас отношусь к этому человеку, скажу прямо: в данный момент я предпочел бы померзнуть.