У истоков американской истории. V. Квакерство, Уильям Пенн и основание колонии Пенсильвания. 1681-1701

Схоластика была действительно перенасыщена небиблейскими терминами. Но следовало ли изгнать из христианской догматики все термины, отсутствующие в Библии? Ни Ян Гус, ни Мартин Лютер, ни даже Жан Кальвин не заходили так далеко. До такого специфического библейского фундаментализма доходили только баптисты (и то не все) и квакеры. И когда они отрицали правомерность использования термина «Троица», то никому – ни их слушателям, ни нам, ни, похоже, им самим – не было легко понять: а что же эти самые квакеры отрицают: только лишь слово, или же заодно и всё, чт'o за ним стоит? Если первое, то квакеры – христиане. Но если второе, то их христианами признать нельзя. Разница важная!

А надо иметь в виду, что для христианства как для религии, существующей давно и породившей даже не одну, а несколько мощных традиций духовности, теснейшим образом связанных с великими культурами (византийской, западноевропейской, русской), – всегда было проблематично провести и осознать различие между смыслом догмата, с одной стороны, и той традиционной словесной оболочкой, в которую этот догмат был заключён, с другой.

После I Вселенского Собора 325 г. в Никее, который осудил ересь Ария и выработал Никейский Символ Веры, началось многолетнее противостояние двух богословских школ: Александрийской и Антиохийской. Антиохийцы категорически отказывались согласиться с александрийской характеристикой отношений между Богом-Отцом и Богом-Сыном: «Сын единосущен Отцу». Они требовали, чтобы подозрительное слово было в Никейском Символе заменено на – «подобосущный».

Афанасий, епископ Александрийский, в этой ситуации проявил невероятную мудрость и дальновидность. Он не отказался от термина «единосущный», – «не уступил ни на йоту» (откуда, кстати, и пошл'o это выражение). Но он отказался осудить епископа Василия Анкирского и его единомышленников – «омиусиан». В знаменитом письме 362 г. Афанасий заявил:

А с теми, кто принимает всё прочее из написанного в Никее, сомневаются же только в речении: единосущность, надобно обходиться не как со врагами, и мы не восстаём против них… но рассуждаем как братья с братьями, имеющими ту же с нами мысль, и только сомневающимися об именовании. Ибо исповедующие, что Сын от сущности Отчей и не от иной Ипостаси, что Он не тварь и не произведение, но преискреннее по естеству рождение, и вечно соприсущ Отцу как Слово и Премудрость, недалеки и от того, чтобы принять это речение. Таков Василий Анкирский… Ибо наименовать Сына только подобным по сущности не означает непременно, что Он от сущности… Олово подобно только серебру, и волк подобен псу; но олово не из серебра, и волк не почитается сыном пса. Поскольку же они сказали о Сыне, что Он и от сущности и подобосущен; то иное ли что означают этими речениями, как не то же, что Он единосущен?128

Такое отношение к оппонентам позволило христианам – уже после смерти Афанасия – преодолеть разногласия и принять на II Вселенском Соборе 381 г. Никео-Константинопольский Символ Веры, который и в наше время читается во всех церквях.

Однако несколько десятилетий спустя новое столкновение традиций привело к последствиям гораздо горшим.

В 427 г. Несторий, богослов Антиохийской школы, став патриархом Константинопольским, запретил называть Деву Марию Богородицей и предписал называть её не иначе как Христородицей. У этого новшества в Константинополе нашлось немало противников. Этих противников самым энергичным образом поддержал Кирилл, патриарх Александрийский. По инициативе Кирилла на III Вселенском Соборе в Эфесе в 431 г. Несторий был осуждён как еретик.

В том, что Деву Марию вновь стало можно называть Богородицей, ничего плохого, конечно, не было. Однако после осуждения Нестория был введён – наверняка с подачи Кирилла – негласный, но строгий запрет на использование слова «Христородица»129.

Даже Василий Васильевич Болотов (1854–1900), великий церковный историк, считавший своим долгом защищать Вселенские соборы и православных святителей от всякой критики, с горечью констатировал: