У истоков Броукри (СИ)

— Эрих, — заплетающимся языком, шепчу я. Толпа несется вон от здания, как прибой в океане перед цунами. Я падаю перед парнем на колени и заключаю его лицо в ладони. Я не верю, что, наконец, добралась до него. — Боже, Эрих…

— Что ты делаешь? — Злится он. Его руки связаны, как и все тело. Парень намертво привязан к столбу, но он тянется ко мне, словно к магниту. — Уходи, сейчас же!

Я не отвечаю. Сглатываю и пытаюсь замерзшими пальцами развязать узлы. Веревка толстая. Я вдруг радуюсь, что Эрих не закован в цепях, но уже через пару секунд до меня доходит, что и с этим не так-то просто справится, и я начинаю волноваться, кусая губы и коря окоченевшие пальцы. Дьявол! Встряхиваю руки и пробую снова.

— Адора, что ты делаешь? Тебе нужно уходить.

— Замолчи.

— Ты ведь слышала, здание скоро подорвется. — Говорить ему трудно. Губы избиты, а на шее синеватые пятна от чьих-то пальцев. Я стараюсь не думать о том, что с ним делали. Не хочу. Мотаю головой. Не могу. — Дор, пожалуйста.

— Просто закрой рот! — Восклицаю я, ощутив, как к глазам прикатили слезы. Черт, у меня ничего не получается. В панике я осматриваюсь. Мне нужен нож или что-то острое, прямо сейчас, в эту минуту. — Черт, черт…

— Нож, в моем кармане.

— Что?

— В кармане.

Я рассеянно ощупываю куртку парня, нахожу перочинный ножик и киваю. Он очень маленький, но сойдет. Хотя бы что-то. Принимаюсь резать веревку, но неожиданно вижу, что лезвие практически тупое. У нас есть пара минут, а с таким ножом придется занять все десять! В ужасе я стискиваю зубы и рычу. Сильнее надавливаю на веревку. Грудь трясется от рыданий, просящихся наружу, но я держусь. Повторяю: не реви, все будет в порядке, не реви! Начинаю часто и громко дышать. Касаюсь лбом плеча парня и деру эти ненавистные кандалы, прекрасно понимая, что лишь попусту трачу время. Мне становится плохо.

— Ничего страшного, — шепчет мне на ухо Эрих. От его голоса становится еще хуже. Я крепко зажмуриваюсь. — Ты не должна. Уходи, Дор, слышишь, уходи.

— Замолчи. Дай мне пару минут.

— Но у тебя нет пары минут.

— Прекрати! Дьявол! — Я свирепо откидываю ножик и вновь принимаюсь пальцами тянуть веревку в разные стороны. Она немного поддается, и я хрипло выдыхаю. — Сейчас, еще пару секунд. Видишь? У меня получается. Мы выберемся.

— Тебя здесь не должно быть.

— Хватит.

— Посмотри на меня.

— Нет.

— Посмотри на меня!

— Пожалуйста…

— Уходи, иди домой, Дора, просто…, просто уйди, прошу тебя!

Резко опускаю руки и поднимаю глаза на парня. Слезы катятся по моим щекам, а я забываю, как дышать. Подаюсь вперед и дрожащим голосом спрашиваю:

— А, может, мой дом рядом с тобой. — Я закрываю руками рот и содрогаюсь от боли, которая, будто вирус, проникает под кожу и лишает рассудка. — А, может, ты — мой дом.

Я не могу дышать. Сгибаюсь и упираюсь лбом в грудь парня. Чувствую, как дрожит его тело, зажмуриваюсь и прижимаюсь к нему так близко, словно пытаюсь пройти сквозь него; слиться с ним; стать одним целым. Я приподнимаюсь, трусь щекой о его подбородок и нежно прикасаюсь к его губам. Я целую его, а Эрих резко выдыхает, зажмурившись изо всех сил. Его губы трясутся. Сглатываю и шепчу:

— Я… — люблю тебя. — Я тебя… — люблю.

Не получается. Мотыляю головой, морщусь и хочу попробовать снова, но парень не позволяет. Касается губами моей щеки и шепчет:

— Я знаю, Дор. Я тебя тоже.

Я плачу еще сильнее. Обнимаю его и прижимаю к себе крепко-крепко. Неожиданно мне кажется, что все позади. Что мы справились. Мы ведь вместе. Но затем звучит дикий грохот, который отдается в моем теле истошным эхом.

Я не успеваю больше ничего сказать. Становится темно.

ЭПИЛОГ

Любуйтесь ею пред концом глаза,

В последний раз ее обвейте руки.

И губы, вы, преддверия души,

Запечатлейте долгим поцелуем.

Стену снесли.

Смириться со смертью близких оказалось совсем непросто. И недовольные горожане вышли не драться, а посмотреть в глаза друг другу. Каждый кого-то потерял. Теперь их и, правда, что-то связывало: похожие чувства.

В тот день умерло свыше сотни человек. По сей день люди удивляются своей слепой жестокости, думая, будто она исчезла, в то время как, она забилась в угол, испуганная и растерянная. Канцлер приказал уничтожить стену. Вдохновленные новыми порядками и одновременно убитые горем люди согласись.

Рушь Дамекес была одним из первых добровольцев. Круша стену, она стояла рядом с Конрадом Бофортом, и никто из них не произнес ни слова; они провели много времени, молча об одном и том же, вскоре почувствовав, что их боль похожа. И что они — похожи, пусть раньше и не подозревали об этом.

Поместье де Веро опустело через несколько недель. Говорят, над крышей их дома кружили вороны, десятки воронов. Кто-то увидел в этом знак, а кто-то посчитал подобные выдумки — глупостью.