У истоков Руси: меж варягом и греком

Перед энциклопедиями я благоговею с детства, с тех еще времен, когда жили мы с матерью в тринадцатиметровой комнатушке тринадцатикомнатной коммуналки на Самотеке. Среди наших многочисленных и самых разных соседей вспоминаю старого профессора Ширинского и совсем уж древнего еврея Наума Шепселевича, за глаза прозванного мною Мафусаилом. Ширинский был, кажется, профессором музыки, но мне запомнился как редкий эрудит. Мафусаил, всегда навеселе и всегда в одном шлепанце, иногда левом, иногда правом, вообще почитал профессора едва ли не богом и, встретив того в коридоре, бросал свои неспешные дела (если, конечно, они были неспешными, ибо встреча происходила чаще всего в коридоре на пути в уборную, где вот-вот могла собраться немалая очередь), шаркал шлепанцем вслед за профессором и обязательно задавал очередной каверзный вопросик. Похоже, вопросики эти он готовил заранее. Ширинский подробно, хоть и чуточку брезгливо отвечал, и просветленный Мафусаил шаркал дальше, восхищенно приговаривая со своим местечковым выговором:

– Нэт, ви только подумайтэ, он вед прочёл всего энциклопедического словара!

Наверно детское благоговение перед энциклопедической мудростью я с годами слегка подрастерял, поэтому без особого насилия над собой пощадил тебя, мой неподготовленный читатель, и процитировал статью БСЭ не полностью. Но и процитированного хватает, чтобы озадачить.

Что же такое «Повесть временных лет»? В начале приведенной статьи БСЭ предмет нашего интереса представлен как «общерусский летописный свод…. положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов». То есть попросту летопись. Однако ниже читаем нечто иное: «В целом же «П. в. л.» сохранила то значение, какое придал ей Нестор, – первого на Руси историографического труда». Уже не летописный свод, а историографический труд. Может быть, я чего-то недопонимаю, но в моем недопонимании (не сильно меня смущающем, поскольку точно так же «недопонимал» сам Брокгауз) летописи – это погодные отчеты о произошедших событиях. В Риме, и потом Западной Европе, они соответственно назывались анналами, а в Византии – хрониками, то есть «временниками»[1]. Писали летописи и на Руси, и в Европе в основном монахи, скрупулезно фиксируя, что видели или слышали. И только. Историографический же труд – это нечто научное, исследовательское, творческое, наконец. Никак не летопись. По-моему, надо все-таки выбирать: либо то, либо другое. Не берусь судить, «тянет» ли «Повесть временных лет» на научное исследование, но без колебаний утверждаю, что это не летопись. Начало произведения вообще не имеет никакого отношения к летописанию. Одиночные летописные вкрапления начинаются лишь с 1000 года, но и после этого «Повесть временных лет» летописью не становится. По-моему, жанр произведения точно определил сам автор, назвав его повестью. То есть он писал, а мы соответственно будем читать беллетристику, литературное произведение, в данном случае на историческую тему. Я не вижу причин не соглашаться с автором и буду в дальнейшем именовать «Повесть временных лет» просто, но подчеркнуто «Повестью».

Мы точно не знаем, кто был первым автором «Повести». Может быть Нестор. Мы вероятно никогда не узнаем, сколько у нее в долгой череде веков было соавторов кроме Сильвестра. Поэтому, сознательно обходя вопрос о персоналиях, я в дальнейшем в отношении всех скопом создателей «Повести» чаще всего буду пользоваться абстрактным собирательным словом «автор». Но иногда, когда компилятивность «Повести» будет иметь принципиальное значение, мне придется делать специальные оговорки, но опять же не на персональном уровне, а по вероятному времени написания того или иного пассажа.

Общепринято, что «Повесть» была написана в начале XII века, вероятно, по инициативе киевского князя Святополка II, и почти сразу после его смерти переделана согласно «указаниям» Владимира Мономаха. Сам текст не оставляет сомнений, что автор выполнял, выражаясь современным языком, «социальный заказ» – обосновать права сначала Святополка, а потом Мономаха и их наследников на киевский стол[2]. О значимости вопроса о киевском княжении без обиняков говорит сама заставка «Повести»: «вот повести минувших лет, откуда пошла русская земля, кто в Киеве стал первым княжить…» (все подчеркивания мои. – в. Е.).

Итак, «Повесть» – это повесть, однако не просто литературное произведение, которое еще могло бы быть в той или иной степени историографическим, но еще и апология, что с историографией никак не совместимо.