У истоков великой музыки

 Описывается и крестьянский быт: "Живут преимущественно скученно; материалом жилищ служит разного сорта лес, а кровли у зажиточных крестьян бывают тесовые, а у бедных - из драниц и соломы. У зажиточных при одних сенях по обе стороны имеются две избы, из которых одна держится почище, для гостей в праздники и богослужения, а во второй сами живут, каких-либо особенных украшений внутри и извне не делают, конечно, за исключением необходимых предметов, как-то: божниц, где ставятся образа, лавок, скамеек, столов и т. п. Живут по большей части неряшливо, грязно, особенно это замечается среди бедных и многосемейных крестьян... В последнее время часты разделы семей вследствие несогласия и раздоров между собою, по отношению же соседей между собою больше заметно согласия. Среди пожилых крестьян между мужем и женою больше замечается согласия, взаимности, любви, уважения друг к другу, чем среди молодежи, где происходят нередко споры, раздоры и брань, нередко оканчивающаяся тем, что жена уходит от мужа к своим родителям или родственникам. Более старые и пожилые крестьяне держат своих детей строже, стараются удалять и удержать их от дурных привычек и пороков и направить их и приучить к делам добрым и полезным. Среди же молодых замечается у родителей поблажка, потворство своим детям в разных дурных проступках, они держат детей слабо, на худые дела их смотрят, так сказать, сквозь пальцы; мало стараются приучить их ко всему полезному, доброму и хорошему и отвлекать их от дурного и худого, что и служит причиною тому, что и сами они пользуются меньшим уважением, почтением от своих детей, особенно, когда последние приходят в совершенный возраст... Относительно других видов добродетели, как-то: привязанности к родным, древним обычаям, честности, бережливости, уважению к духовным лицам и т. п., нужно заметить, что таковые более замечаются и сохраняются среди старых крестьян и менее среди молодых. Более выдающийся порок среди крестьян - пьянство, а реже замечаются разврат и воровство".

 Вот такие нравственные проблемы "отцов и детей" рассматривает в своем погосте священник, знающий тайны каждого ребенка и старика по ежегодным исповедям. И делает это, по всей вероятности, объективно. Если "относительно внутреннего бытия" он отдает предпочтение старшим "отцам", то тут же и осуждает их за суеверия и связанное с ними невежество. "В прошлое - старинное время во множестве существовавшие среди крестьян предрассудки и суеверия в последнее время с проникновением в их среду образования, учреждением школ при селах и погостах стали заметно редеть, уменьшаться и сглаживаться. В настоящее время среди многих крестьян можно встретить таких, которые придают силу и значение снам, гаданиям, счастливым и несчастливым дням, вере в судьбу". Вспомним, такую же правдивую картину деревенской жизни в Михайловском рисует Пушкин в "Евгении Онегине", описывая, как верили "преданьям простонародной старины, и снам, и карточным гаданьям, и предсказаниям луны".

 Кстати, Иоанн Белавин сам хлопотал об открытии при церкви начальной школы и неоднократно уговаривал крестьян своего прихода, как он пишет, "в пользе грамотности". Еще более значительный для истории факт: сын пошивкинского священника Василий Иванович Белавин стал в 1917 году патриархом Московским и всея Руси. Он окончил Петербургскую духовную академию, получил назначение и готовился жениться, но невеста против воли родителей ушла к другому. Белавин переживал эту измену как большую трагедию. Он постригся в монахи, принял имя Тихон, и оно внесено ныне во все энциклопедические справочники. Недавно открылось, что неверной невестой Белавина была Мария Петровна Бабинина - внучка Т. Я. Бабинина, дьячка Пошивкинского погоста, который крестил Модеста Мусоргского. Об этом мне рассказывала Вера Александровна Бабинина. Невеста будущего патриарха была красавицей; пока он учился, она влюбилась в латыша-хуторянина К. Г. Клявина. Они без венчания имели восемь детей, которые именовались как дети "девицы духовного звания" и носили фамилию Бабининых. Наследники этих детей теперь живут на родине Мусоргского, и один из них - Борис Иванович Боровко - передал музею кресло из дома композитора.

 Сколь же благодатная почва сложилась для композитора на его глухой родине, где сохранились дух старины, колорит народной жизни, обычаи, нравы, предания! Несомненно, что не в Петербурге, а именно здесь, в деревнях на берегу Жижицкого озера, Модест Петрович подслушал гадание Марфы для "Хованщины", мотивы для симфонической картины "Ночь на Лысой Горе". Кстати, "лысой горой" крестьяне называли самый высокий холм над Каревом. Как рассказывали Прокошенко, по местным легендам, там водилась "нечистая сила".