Сунулся в салон, уже мысленно попрощавшись и с сыном, и, наверное, с собственной жизнью. Сзади, в проходе между сидениями, прямо на полу что-то лежало, накрытое какой-то темной тканью. Откинув ткань, я увидел Ника.
Своего сына. Которого я не видел уже четыре с лишним года…
Сначала мне показалось, что он мертв, потом понял — дышит. Ублюдки накачали его каким-то снотворным, чтобы тихо, без лишнего шума довезти до Женевы или еще куда.
Я так и сел — прямо в салоне. Не было никаких сил, как батарейку вынули. Если бы не немцы, вытащившие из Ауто Юниона и меня, и Ника и засунувшие нас обоих в вертолет — так бы и сидел там до приезда полиции…
Что же мы творим…
Вертолет сел в бизнес-секторе аэропорта Женевы, там еще не перекрыли движение, богатые люди — это святое. Ник так и не просыпался, Ксения держала его так, что никакая сила не могла бы вырвать его из ее рук. Она не плакала, не истерила — просто вцепилась в своего (нашего, но эти слова запрещены) сына и не отпускала.
Когда приземлились — увидел в паре стоянок от нашей посадочной зоны маленький реактивный Дорнье, готовящийся к взлету и Мерседес, стоящий около него. В одном из людей — узнал оберста Ганса Зиммера, главным образом по сигаре.
Я вышел из вертолета первым, затем Дитер осторожно вывел Ксению — она так и была босая, ей сейчас было ни до чего…
— Пошли. Вон наш самолет.
Ксения ничего не ответила — шок, в таких случаях надо либо заставить проглотить пятьдесят грамм спирта, либо как следует отхлестать по щекам. У меня не было ни времени, ни сил делать подобное…
— Дитер, веди ее к самолету. Осторожнее.
Оберст Зиммер мрачно смотрел на нашу процессию.
— Ты полный псих, русский. Хвала Богу, что мы воевали и воюем на одной стороне…
— Теперь ты для меня всегда прав, Ганс. Всегда…
Швейцарский немец махнул рукой
— Пустое. Садитесь быстрее, мне теперь тоже тут лучше какое-то время не появляться. Цел?
— Цел, только накачали какой-то дрянью. Ты уверен, что твое поместье безопасно?
Зиммер мрачно усмехнулся
— Оно не мое, а всей моей семьи. Восемьдесят тысяч гектаров охотничьих угодий и пастбищ, больше двух тысяч человек и все с винтовками. Все там знают нашу семью, помнят отца, деда и даже прадеда. Швейцарцы там воспринимаются… несколько по-другому, нежели немцы. Ближайший нормальный аэродром в паре сотен километров и тем, кто захочет преодолеть эти пару сотен километров — придется проехать через племенные территории. А у меня там есть даже Максимы, одним из которых мой прадед покорял этот континент. Если кто-то осмелится сунуться — тем же вечером я повешу его скальп над камином и выпью рейнсвейна за упокой его души.
— Ты пьешь рейнсвейн, Ганс? Никогда бы не подумал, что ты способен на что-то, кроме шнапса…
Старый оберст хитро подмигнул
— У меня и томик Пушкина найдется в библиотеке. Ты зря не принял мое приглашение поохотиться в Африке
— Может, когда и поохотимся, Ганс.
Подбежал человек в темно-синей пилотской форме, вытянулся по стойке смирно, по-армейски козырнул.
— Герр оберст, самолет готов, можно лететь.
— Две минуты.
— Яволь, герр оберст!
Мы посмотрели друг другу в глаза, потом пожали друг другу руку. Крепко, до хруста костей.
— Дай ей своего шнапса, оберст. Или спирта. Уверен, он у тебя найдется. Она в шоке…
— Найдется. До встречи, русский. Хотя нет… с таким психом как ты — лучше не встречаться. И удачи.
— Удачи
Я остался на бетонке, оберст Зиммер пошел к трапу самолета. И в этот момент — я увидел синие всполохи у здания аэропорта. Это — за мной…
Увидел это и Зиммер
— Последний шанс! — крикнул он
— Не последний! Они не выпустят вас! Выкручусь!
Зиммер махнул рукой. Он знал, почему я так делаю — швейцарской полиции нужно было кого-то задержать. Если они не задержат кого-то — они поднимут истребители, чтобы перехватить самолет. Этого допустить нельзя.
— Ты для меня всегда прав, Ганс! — крикнул я ему в спину, когда он поднимался по трапу самолета. Он — только махнул рукой и скрылся в салоне Дорнье. Следом за ним — подняли трап.
Я поднял руки и пошел по бетонке навстречу приближающимся всполохам синего огня…
07 июля 2014 года
Лозанна, Швейцария
Здание федеральной прокуратуры
Авеню де Бержери, 42