У лодки семь рулей

Мы спешили изо всех сил скорей зарыться в землю, ведь арабы были совсем близко, а что мы могли против конницы да артиллерии? На капитана Дюпона надежда была плохая — он вроде как на голову ослабел. Попал он сюда из-за женщины, — все кругом про это толковали, — и, видать, сам себе смерти искал, да и нам заодно. Начальство-то за эту блажь его храбрецом считало, а мы промеж себя иначе как чокнутым его не называли. Судьба его, видать, берегла: ведь любой из наших мог влепить ему пулю в затылок, а после мы бы скорехонько отступили, и поди дознайся, кто его на тот свет спровадил, когда арабы сдерут с него шкуру. Но в ту пору еще никто до этого не додумался, и мы знай копали, копали, пока наши пулеметчики сдерживали врага. На волоске мы все висели: уже только два пулемета из четырех отбивали ихние атаки. Сколько времени это все длилось, один бог знает. Время по часам не определишь: бывает, что час за минуту покажется, а бывает, что наоборот. Тогда время наше пулеметными очередями отмерялось — хоть и окопались мы, а что в том было толку. Марокканцы — они на смерть, как на праздник, идут, — верят, что после смерти сразу к себе домой вернутся, вот и торопятся… Да и наши-то все тоже ни об чем другом не думали, как только скорей бы по домам. Из всех я один бездомный да бессемейный был.

Все вдруг смолкло. Пулеметы захлебнулись. И стая воронов поднялась в воздух: враг приближался, и они чуяли скорую добычу. Мы залегли в окопы почти плашмя, кое-кто успел посрезать деревца и замаскировать ими окопы. Пулеметы готовы к бою, руки на кольцах гранат, в глазах тоска и нетерпение. Рядом со мной капрал Вало, — мы с ним за одним пулеметом лежали. Он сам меня в напарники выбрал, видать, по душе я ему пришелся… Славный он был парень и хороший товарищ.

Из-за холма показались арабы. Не знаю, как кто, а я, прямо скажу, при виде их чуть в штаны не напустил. Жуткое это дело, когда такая игра пойдет (вроде как, бывало, дуешься в карты без единого козыря и уж наперед знаешь, что пропал). Долго мы, понятно, не протянули. Время-то, оно не по часам определяется. Как начали они долбать нас артиллерией, спасибо хоть она не ахти какая могучая у них была, да все равно, и такого огня хватило, чтоб мы света белого невзвидели. Виноват во всем был капитан Дюпон, а верней сказать, та сука, из-за которой он голову потерял. А солдаты расплачивайся, и я, значит, тоже расплачивайся? Ну нет, шалишь, задарма гибнуть дураков мало.

Вдруг начали рваться снаряды метрах в двадцати от нашего окопа — и тут все смешалось: деревья, оторванные руки, ноги, клочья солдатской одежды, вопли, стоны, ругань… Над всем этим кружилась стая воронья. А я глаз не мог оторвать от дерева одного: с корнем его вырвало и завертело, завертело… Смотрел я на него, будто на своего спасителя, и оно и вправду прикрыло меня своими ветвями и замерло, горестно так, точно жалело нас…

Опомнились мы и снова за пулемет, шпарим что есть мочи одну ленту за другой, — нате, мол, отведайте жареных каштанов! Но марокканцы перли напролом, прямо на пулемет, не иначе с ума спятили, да и мы с ними заодно; нам бы драпать, а мы за пулеметом лежим и косим их почем зря, один за другим спотыкается, руки к небу воздевает, и — готово, но и тут не падает, ей-богу, сам видел: мертвый, а лезет дальше, еще и бегом пробежит, а после уж как подкошенный свалится. Они вроде норовили хоть в смерти, а все же встретиться с нами лицом к лицу. Целые кучи их громоздились вокруг — похоже было, что хотели они своими телами заткнуть дуло нашего пулемета, а он все строчил и строчил, сходясь в перекрестном огне с другим нашим пулеметом, за которым лежали итальянец с испанцем. Но тут капитан Дюпон отдал приказ отступать, пора, мол, спасать свою шкуру. Я последний тогда его приметил, а потом мы с капралом Вало увидали, как чья-то пуля вонзилась ему в затылок и он упал на колени. Помянули мы его солдатским словцом и горевали только, что недосуг был дать этому кретину еще хорошего пинка напоследок.

Кругом одни мертвецы валялись: легионеры — наши товарищи и арабы — наши враги. Несло мертвечиной и вороньё каркало, а наш пулемет все строчил и строчил, как проклятый, и мы тоже были проклятые — я и Клиши, мой товарищ, мой славный товарищ. «Пропали мы с тобой, пропали!» — только и могли мы сказать друг другу.

А марокканцы меж тем откатились и не лезли больше, — видать, смекнули, что незачем людей зря гробить, и тогда капрал стал мне говорить, что пора, мол, уносить ноги, что все, кто в живых остался, давно уже утекли и какого черта помирать нам здесь без славы на этой обгорелой земле. И подумать только: надо же было такому случиться! Все уж вроде как кончилось, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля, — и прямо мне в ногу впилась.

Я за ногу рукой схватился и кричу капралу, мол, попался я, а рука, вижу, вся в крови. Тогда я говорю капралу Вало: «Уходи, приятель, покуда не поздно, оставь меня здесь, уходи!» — а сам в пулемет вцепился и опять строчу, как без памяти, строчу по мертвецам, живые-то арабы скрылись.