У лодки семь рулей

За окнами зазвенело колокольцами проходившее стадо, послышались окрики пастухов.

— Не погнушайтесь мою правду выслушать, — снова заговорил старик, и голос его печально поплыл в воздухе. Слова падали почти беззвучно, словно он истекал кровью на глазах у сидевших за столом. Рыжик никогда не видал в его взгляде такой тоски. — Я от жизни получил кое-что… а может, не получил, а сам ей подарил… но уж никому у меня дара этого не отнять. Вот вы ведь и понятия не имеете, о чем я тут толкую. Тебе поди сдается, — он кивнул в сторону Рыжика, — плетет старик невесть что, из ума, мол, выживает старый пень, да и то сказать, что от меня осталось — живые мощи…

А то нет? Верно я говорю. А все ж я от жизни выведал то, до чего телкам вроде тебя вовек не дознаться. Разве ты можешь, к примеру, понять, что вся наша жизнь — сплошь музыка, да не чета той, какую ты на своей гармошке наяриваешь. Не всякий ту музыку на слух уловит, а только она — повсюду. И когда лежишь с женщиной — тело ее поет. Самая красивая музыка звучит в теле женщины… Или вот еще — охота на быков, то-то для смельчаков забава! А сама коррида? Коррида под ярким солнцем! Пикадор втыкает бандерильи быку в загривок, и отделяют его от быка только красные палочки… А музыка на гуляньях?

Но нету на свете ничего краше женской любви. Бывает, что и не первый ты у подруги, а вот поди ж — никому как тебе раскроется она живым цветком, а с прежними была бутон неразвернутый, знать, не сумели они затронуть в ней сокровенной струны… Помнится, говаривал я тебе, что женщины таковы, какими делаем их мы, мужчины. Только меж нас тоже не все умельцы. Тут, видать, особый настой в крови требуется, чтоб замешан был на всех житейских радостях и бедах… Доводилось тебе видеть осень, здесь, на берегах Тежо? Примечал ты, каким жалостливым колером все тогда расписано? Да что я, — тебе поди и в голову-то не приходило, что и цвета могут жалобиться, не все к этому глаз имеют.

А горше всего, что люди, коли им это от роду не дано, так всю жизнь и живут слепыми да глухими. Вот ведь вроде и просто все это, а задумаешься — ой, как мудрено! Бывает, смотришь на женщину, говоришь с ней и чувствуешь — твоя она, только руку протяни… А все же не спеши, жди, покуда она сама к тебе придет… Жди… Месяцы, годы… Надобно уметь ждать, не спешить и слушать, всегда слушать музыку, как бежит она вместе с кровью по нашим жилам и готова перелиться в сердце твоей желанной.

Только, видать, когда все знаешь, — он отвел глаза от сидевших перед ними Рыжика и Марианы, — …когда все знаешь — мало в том проку. Приходит ночь, и человеку не под силу удержать солнце. Понял я это, когда мне пятьдесят стукнуло. Женщина одна мне тогда сказала, чтоб завещание я на нее составил — неровен, мол, час… И не ведомо ей, какое она мне зло причинила. После того дня я уж не я был. Заползла мне в душу кручина, вкус я ко всему потерял, все кругом как серой пеленой подернулось. И на людей стал другими глазами смотреть. Ты, парень, слушай, слушай, это я тебе говорю. Стариков вроде меня не проведешь. У нас нюх на такие дела. А женщин — тех я и вовсе насквозь вижу. У них чуть что, так сразу и походка, и разговор, и смех — фу-ты, ну-ты. Особливо смех — он их прямо с головой выдает. О, женщина, сосуд дьявола, красота и бесстыдство — все в тебе перемешано… Я тебя спрашиваю: другой тебе люб?

Губы у него затряслись.

— К чему ты разговор этот затеял? — Мариана с беспокойством смотрела на мужа.

А тот уже кричал в ярости:

— Нет, я вам все выскажу! Теперь я вам все выскажу!

Вдруг рот его скривился в злой усмешке:

— Пей, парень! И мой стакан пей! И вот тебе трубка, бери, закуривай!

Рыжик нехотя повиновался — только бы скорей все это кончилось!

— Будет тебе душу-то себе бередить, Жоан, — старалась успокоить мужа Мариана.

— Да что ты об этом понимаешь?

— Мне ли тебя не понимать…

— Ты хоть понимаешь, кто тебе люб? Хоть это ты понимаешь?

— Да, понимаю, понимаю, сядь, успокойся.

Она бережно усадила его, бросив за его спиной нежный взгляд Рыжику. Тому вдруг сделалось противно.

— Ну, как табачок? Я тебе и гармонику свою подарил. Пьешь мое вино, куришь мою трубку. Ну, что тебе еще? Что ты хочешь? А все же есть то, что навсегда при мне останется, — ты думаешь, взял — и твое? Нет, брат, ни в жизнь тебе не услыхать той музыки — кровь в тебе ленивая, холодная…

У Рыжика все вертелось и плыло перед глазами. Старик наполнил стакан и поднес его к пересохшим губам парня. И снова обратился к Мариане: