Читаем У Лукоморья полностью

Здесь пролегает осенняя трасса, по которой идет перелет птиц из Египта в Мурманск, из Никарагуа в Псков, из болгарского Пловдива в Пушкинские Горы. На древнем озере Кучане пролетающие птицы — гуси, утки, лебеди — обычно отдыхают. Бывает иной раз, проходишь по берегу, сядешь на лаву, знаешь, что вокруг никого нет, и в то же время понимаешь, что все-таки есть кто-то. И вдруг видишь цирковой прыжок какого-то зверя. Кто это? Это выскочила из своей норы выдра и бросилась в речку. Ах, как красиво, с какими фокусами купается она!

Однажды, когда пришла зима на Сороть и Кучане и сковало их льдом, вода текла открыто лишь в устье реки. Проходя по берегу, я вдруг услышал странный крик. Стал вертеть головой туда-сюда и вдруг увидел... лебедя, который в торжественном одиночестве важно плавал от берега к берегу, то вверх по течению, то вниз...

С тех пор я целый месяц каждый день по утрам шел на Сороть и смотрел на своего красавца и кричал ему: «Здорово!» Он молча отплывал от берега. Так было в ноябре. Вскоре я уехал в отпуск. Вернулся во второй половине декабря. И сразу же побежал на Сороть. Смотрю — лебедь мой на месте. Все как прежде было.

Но вот неожиданно в Михайловское пришла оттепель. Все раскисло. Дождь лил целую неделю. Затрещал лед. Вода хлынула на берега и затопила все, как это обычно бывает весной, а не зимой... Лебедю стало вольготней. Изредка он стал подплывать к лаве, выскакивать на южный берег и подходить все ближе к дороге, которая ведет к моему дому. Он останавливается, поднимает голову и слушает, как мои домашние гуси и утки резвятся на «пруду под ивами» и радостно гогочут. Лебедь слушает их голоса. Замирает. Что-то чудится ему. Видно, хочет подлететь ближе к пруду, познакомиться с моими зимородами, но не решается.

Каждый день подходя к Сороти, смотрю на своего лебедя и думаю: «Ох, ох, спаси бог птицу. Только бы какой-нибудь прохиндей-охотник не подстрелил ее!»

Как-то рано утром, делая обход усадьбы, я подошел к плотине, что у «пруда под ивами», стал смотреть на Сороть — искать глазами своего друга. Вижу — тут... Он подплыл, прилепился к кромке берега, засунул голову под крыло и замер... Вдруг из воды выскочила выдра и прыгнула на спящую птицу. Дикая уточка, что была неподалеку от лебедя, громко крякнула, взлетела к небу и понеслась в сторону Савкиной горки. Лебедь встрепенулся, раскинул свои широкие крылья, словно орел на старинном знамени, взвился над водой и прыгнул на зверя. И вдруг исчез... Мне показалось, что выдра схватила его за ногу и юркнула с ним под воду, в свою нору. «Конец! Конец!» — подумал я. Долго стоял, смотрел, смотрел, но так и не увидел больше своего друга. Конец... «И се заплакася горько», пошел домой. Через час-полтора опять иду по плотине и по привычке поворачиваю голову к Сороти и — глазам не верю... Вижу чудо! Мой красавец на месте — жив! Опять гордо и величественно плавает по Сороти. Урра!


ЗОЛОТОЙ ПЕТУШОК

Зима на пушкинской земле бывает капризная — «то как зверь она завоет», то такими снежными сугробами все занесет, что еле-еле доберешься до Михайловской усадьбы. У дома Пушкина сугробы высотою в два метра и выше. Холодно. Куда-то попрятались все птицы. И только в домах, где люди, повсюду тепло. Теперь в Пушкинских Горах и в округе печи не только дровяные, как были при Пушкине, но и газовые, электрические, паровые...

Только у птиц все как было встарь. Для них такая зима — беда! Все в снегу: и земля, и деревья, кусты и кормушки. Все похоронил снег...

У меня дома свое птичье царство. В нем не только воробьи, голуби, утки, но и поползни, синицы, дятлы, сойки и... Золотой петушок. Петухи особенно боятся морозов. А мой петух не простой, а ученый — пушкинский, летом все им любуются... Вот я и решил благоустроить его вольер: обил стены дерюгой, на пол положил соломенный тюфячок, двери обил войлоком, провел внутри электричество. Лампочка большого накаливания не только светит, но и греет петушиную хибарку. В стенке домика я сделал дырку — вентилятор с задвижкой. Благодать!

Стал мой Золотой жить в полном благополучии. Узнавши про его блаженство, местные воробьи, ютившиеся под застрехой дома, стали залетать в вольер через «вентилятор». В петуховой хоромке не только тепло и светло, в ней и кормушка с зерном и хлебными крошками, и кринка с теплой водицей... Сперва прилетел воробышек-разведчик, а за ним и целая стая. Петя против гостей не возражал. Одиночество ему было в тягость. А тут — целая стая веселых пичуг, Одни стали пете перышки чистить, другие песенки чирикать, третьи плясать...

Поначалу, когда я утром приходил в вольер, чтобы его почистить и накормить хозяина и гостей, воробышки забивались от страха в угол, под потолок. Потом привыкли. Как только открывал я утром двери, все хором кричали:

— Здравствуйте, Семен Степаныч, здравствуйте!

— Ну, как вы тут живете? — спрашивал я.

И все хором мне отвечали:

— Дружно, дружно!

А мой Золотой радостно пел:

— Ку-ка-реку!


ВОРОБЕЙ-РАЗБОЙНИК

Перейти на страницу:

Похожие книги

Кошмар: литература и жизнь
Кошмар: литература и жизнь

Что такое кошмар? Почему кошмары заполонили романы, фильмы, компьютерные игры, а переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре? Психология, культурология, литературоведение не дают ответов на эти вопросы, поскольку кошмар никогда не рассматривался учеными как предмет, достойный серьезного внимания. Однако для авторов «романа ментальных состояний» кошмар был смыслом творчества. Н. Гоголь и Ч. Метьюрин, Ф. Достоевский и Т. Манн, Г. Лавкрафт и В. Пелевин ставили смелые опыты над своими героями и читателями, чтобы запечатлеть кошмар в своих произведениях. В книге Дины Хапаевой впервые предпринимается попытка прочесть эти тексты как исследования о природе кошмара и восстановить мозаику совпадений, благодаря которым литературный эксперимент превратился в нашу повседневность.

Дина Рафаиловна Хапаева

Культурология / Литературоведение / Образование и наука
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).И. П. Смирнов

Игорь Павлович Смирнов , Игорь Смирнов

Культурология / Литературоведение / Образование и наука