Читаем У Лукоморья полностью

Когда в этом году мы закончили операцию по ремонту старого гнезда, я произвел тщательное обследование старья. Чего-чего в нем только не было: разное-разное тряпье и... целый бумажный архив! Здесь были фрагменты газет «Известия», «Псковская правда», страница специального выпуска «Пушкинский праздник поэзии 1973 года», билет для входа в дом-музей, «Памятка для экскурсанта», обрывок любовного послания какого-то Алеши к какой-то Танечке... Вот так-то!

Кое-что из птичьего царства пушкинского Михайловского сегодня утрачено. Теперь уже нет в наших рощах черного аиста. Есть только белый. Последняя семья «черногуза» погибла несколько лет назад. Гнездо этой птицы, находящееся на южной окраине заповедного имения, разорил какой-то проходимец.

В связи с наблюдающимся в последние годы обмелением озер ушли от нас дикие гуси. Но это дело поправимое. Ведь удалось же нам возвратить в Михайловское других птиц.


СТРАШНЫЕ ГОДЫ

Известно, что гитлеровцы, три года хозяйничавшие на пушкинской земле, тоже были «большими любителями» птиц, и не только птиц, но и пчел. Пчел любили за их чудесный липовый мед. Поэтому в парках Михайловского и Тригорского гитлеровцы срезали старинные липы, в дуплах которых жили большие семьи пчел, и было у них много меду. «Любили» они вальдшнепов, тетеревов, уток, куропаток. «Любили» и птицу певчую — ловили и отсылали ее к себе в Германию в качестве особо ценного трофея. Подумать только — трофей из заповедного имения великого русского поэта!

К моменту боевого поединка нашей армии с гитлеровцами на берегах Сороти и Великой птичье царство Михайловского сильно поредело.

А когда по окончании войны всё здесь стало возрождаться, стали восстанавливать в нем и мир птиц. Добрый аист прилетел сам, скворец — тоже. Утки и разная другая дичь размножались очень быстро... Плохо было с певчей птицей. Птичьи домики, синичники, скворечники, дуплянки были разорены. Гнездиться птице было трудно. Поэтому одновременно с восстановлением исторических зданий и сооружений восстанавливались и зеленые насаждения и сооружались «домики» и кормушки для птиц.

Их было построено около тысячи, самых разных, простых и затейливых, по старинным образцам. Нам много помогли в этом здешние ребята-школьники. Птицы быстро поняли заботу о них и при весенних перелетах на север стали всё больше и больше останавливаться в Михайловском и гнездиться в нем.

А вот соловьи пропали. Соловей — птица малая, нежная, не любящая людской суеты и грязных отходов человеческой жизни: мазута, ржавого железа, разной тухлятины. А тут еще пушечная вонь и разные отбросы гитлеровской солдатни...

Как-то приехал в Михайловское ленинградский лесовод-орнитолог Д. Терентьев. Поговорили с ним. Он посоветовал обратиться к своему старому знакомому — птицелову Ивану Матвеевичу Климкову, бывшему егерю бывшего барона Гревеница, бывшее имение которого когда-то находилось за Ораниенбаумом. Дал мне Терентьев адрес Климкова. Встретился я со стариком. Достал мне егерь две пары соловьев, и я сразу же привез их в Михайловское. Выпустил их в сад, где в то время, на месте теперешней водокачки, был посажен кустарник желтой акации, сирени, смородины и боярышника...

Прошло много лет. Теперь в Михайловском как при Пушкине:

В лесах, во мраке ночи праздной,Весны певец разнообразный Урчит и свищет, и гремит...


И не только в лесах, но и в саду можно услышать прекрасные птичьи концерты, а у кого душа богатая, тот сможет услышать и пушкинские «незаменные три песни соловьиные».

Разводил я в Михайловском и другую пернатую тварь, которая водилась на усадьбе Пушкина при жизни поэта.

По описи 1838 года, на усадьбе был богатый «птичий двор с двумя избами и курятниками», а в нем много индюшек, гусей, кур, уток... Были и фазаны и цесарки. Кое-что развести мне удалось, а с фазанами и индюшками не повезло. Их прикончил коршун. Разбойничьи повадки этой хищной птицы Пушкин прекрасно описал в поэме «Руслан и Людмила». «С порога хижины моей» он наблюдал, как

Над ними хитрыми кругами Цыплят селенья старый вор,Приняв губительные меры,Носился, плавал коршун серый И пал как молния на двор.


Эту картину можно видеть и сегодня с порога михайловского дома Пушкина — эта птица камнем летит с большой высоты в Сороть и хватает зазевавшуюся щуку или леща.


БЫЛАЯ СЛАВА ПСКОВСКИХ ГУСЕЙ

С древних времен на Псковщине была своя порода домашних гусей. Они назывались «псковские лысые» и отличались вкусным мясом, добротным чистым пером, мощными красными лапами и большой лысой головой на длинной шее. У жителей столицы они пользовались большой славой. На Сенной площади Петербурга был даже особый торговый ряд, в котором продавали только псковских гусей.

Разводили гусей на Псковщине повсеместно, в том числе и в Святогорье. Были они в фаворе и у помещиков, и у простых крестьян, в особенности тех, что жили вблизи рек Сороти, Великой, Луговки, Кучановки.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Кошмар: литература и жизнь
Кошмар: литература и жизнь

Что такое кошмар? Почему кошмары заполонили романы, фильмы, компьютерные игры, а переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре? Психология, культурология, литературоведение не дают ответов на эти вопросы, поскольку кошмар никогда не рассматривался учеными как предмет, достойный серьезного внимания. Однако для авторов «романа ментальных состояний» кошмар был смыслом творчества. Н. Гоголь и Ч. Метьюрин, Ф. Достоевский и Т. Манн, Г. Лавкрафт и В. Пелевин ставили смелые опыты над своими героями и читателями, чтобы запечатлеть кошмар в своих произведениях. В книге Дины Хапаевой впервые предпринимается попытка прочесть эти тексты как исследования о природе кошмара и восстановить мозаику совпадений, благодаря которым литературный эксперимент превратился в нашу повседневность.

Дина Рафаиловна Хапаева

Культурология / Литературоведение / Образование и наука
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).И. П. Смирнов

Игорь Павлович Смирнов , Игорь Смирнов

Культурология / Литературоведение / Образование и наука