У меня есть дедушка

Интересно, понимал ли дед, что со временем он не в ладах? Что немного опоздал родиться, и теперь должен бежать каждый день, ни свет ни заря, на станцию, чтобы не опоздать на поезд до Ясной Поляны…

Нет на советскую власть как таковую он не роптал до самой старости, просто я потом, через много лет, услышал обиду в его голосе. У старика за семьдесят эта обида была на удивление свежа: за какие такие грехи пришлось мучиться, за что это бесконечное странствие под перестук колёс, если можно учиться рядом с домом?

Но такое было время, ударное и, одновременно, обморочное. Каждый день можно было, проснувшись, очутиться в иной реальности – страна готовилась расправиться с НЭПом и последними сантиментами. В будущем никакого облегчения не предвиделось, только предчувствовали ли это жители Сергиевского?

На это предчувствие дед намекнул, задним числом, через много лет. Как-то раз за чашкой чая он рассказал мне, что однажды в начале весны бежал домой из школы, да поскользнулся, упал на обледенелой дороге, которая вела к дому от станции, ударился головой. Дорога и сейчас туда ведёт, дом наш расположен так, что мимо не пробежишь, попадаешь туда, словно шар в лузу, во впадину между мостом и Плавой. Сначала – от станции, вдоль насыпи, потом под уклон и – мимо низеньких домишек, через речку, поворачивая к торговым рядам, минуя нарядные здания бывшего дворянского собрания и суда – прямо к прадедовой усадьбе.

Принесли мальчика домой без чувств, несколько дней пришлось пролежать в постели. Пришла земская медицина, вечный Карл Иванович – долго ли ему еще оставалось пользовать сельчан? – Он успокоил всех, сказал, что – ничего страшного, лёгкое сотрясение. Прописал порошки, да разве они особо помогут? Лежи, главное!

А через две недели доктор пришёл ещё раз, взял пациента за руку и сказал: пойдём, нам надо закончить лечение. Вышел Карл Иванович на улицу, повёл Володю к торговым рядам. Под ними обширные подвалы, в такой подвал они и спустились и… Там стоял большой чан, два работника в фартуках помешивали деревянным лопатами тёплое пиво. Доктор взял ковш, зачерпнул и подал своему подопечному: пей…

– Вот теперь ты здоров, – сказал он, когда ковш опустел.

Мужики приветливо улыбались…

Что это было за лечение такое интересное? Сложно сказать. Говорят, в солоде много витаминов. Точно знаю только, что этой жизни скоро не стало, и никогда она уже не вернётся. Конец НЭПа, маленький мальчик за руку с немецким доктором, частная пивоварня… А пиво было тёплым, густым и темным. Дедушка был уверен – пошло на пользу.

И была в его рассказе… нежность к прошедшему, что ли? Воспоминание о том, что счастье бывало – именно тогда. В те времена, когда не страшно было спускаться с подвал с полузнакомым человеком и все болезни проходили – неведомо, как. Оттого и улыбался он, едва заметно, когда всё это вспоминал.

Рассказы деда возникали неожиданно, как вспышки, между ними зияли солидные хронологические прорехи. Следующий я помню плохо, остался от него образ раскалённой паровозной пасти, которая летит сквозь тьму. Это про то, как дед пришёл с работы – уже в середине тридцатых – а к нему вскоре прибежали товарищи: Володька, выручай, надо ехать. Кто-то заболел, кто-то пропал (Володя в это время уже отучился в железнодорожном училище)… И будущий мой дед, совсем мальчишка ещё, поехал на паровозе чуть ли не за машиниста… Очень он горд был, во всяком случае, этим приключением.

… А может быть, паровозная топка, которая мне вспоминается, – вообще из другой истории. Примерно в то же время сестра, Зинаида Степановна, попала в железнодорожную катастрофу. Муж её был начальником пути горьковской железной дороги, поэтому они были постоянно в разъездах. Пусть в роскошном купе с кожаными диванами, но всё же… Разве они помогут, если паровоз вдруг сорвётся с рельсов на повороте и полетит под откос, а за ним, кувыркаясь, и все вагоны? По счастью, скорость была небольшая, Зина отделалась ушибами и нервным шоком. Несколько дней потом кричала, не переставая (она вообще была нервная, как сама признавалась). А что тут мог поделать бедный Иван Андреевич? Он был совершенно ни при чём, он грезил о мировой революции и, блаженно щурясь, строил планы на близкое будущее: вот освободим Латвию, Зина, поедем туда с тобой…

Зинуля-капризуля, как он называл мою двоюродную бабушку, была красива той кукольной красотой, которую мы так ценим на фарфоровых личиках начала прошлого века. Очень мило, но что-то совсем из другой эпохи, непонятно, как сейчас с этим жить, кто защитит-оборонит эту хрупкую белизну? Вот, наверное, родители и решили: пусть Иван Андреевич заботится, пусть едет с ним…

Но до Риги Иван Андреевич Клопман не доехал, доехал он только до безымянной ямы где-то на окраине Нижнего – так случается. Правда, узнали мы об этом только в девяностом году, написанное от руки сообщение о том, что арестованный не пропал без вести после визита малиновых петлиц, а был расстрелян в том же 1937-м, пришло на листочке, заляпанном кровью. Писарь местного КГБ, вероятно, уколол палец о вечное перо.