У метро, у «Сокола»

Поймал боксер, хорошая реакция. Да нет, любой бы поймал неувечный человек, большая реакция не нужна, Гога грамотно бросил, плавно, а жизнь дорога. Банальная гантель, но что за черт — окровавленная, и еще что-то такое на ней белело, на гантели… А тут что?..

Опустил глаза Бадаев, а почти прямо под ногами труп старой женщины с рассеченной головой.

Белые свидетели, подогнанные Жуневым, стоят, глазами хлопают, ртами хлопают. Прогуливались под луной и увидели, как этот вот человек — вот этот, да — как он бьет наотмашь, с размаха гантелей какую-то бабушку по голове. Им, кстати, этого и подписывать потом не пришлось, не попали они в протоколы, попадут в другой раз, но именно такая была заготовлена на случай упрямства Бадаева легенда.

Свидетели студенты, учатся вместе, двое наших, парень с девушкой, а третий — монгол. Постарался Жунев.

— Еще одну грохнул? — негромко спросил Покровский, выходя из тени. — Вас, Бадаев, оставь на секунду…

— Это не я! — закричал Бадаев. — Я ее не убивал!

Студенты стоят и смотрят, мертвая старушка, человек с гантелью над ней. Орет, дурачок, что не убивал. А кто, Пушкин? Ага, Пушкин с крылышками, слетел с небес да убил. У монгола оказался с собой «Зоркий» со вспышкой: щелк! Бадаев отшвырнул гантель. Покатилась, звеня, по асфальту. Поздно звенеть, Бадаев.

— Что вы гантелину-то кинули? — спросил Покровский. — Ваша же. Похожа, как у вас в комнате.

Бадаев метнулся в темноту, сам не зная куда, а из тени выступил… Даже не выступил, а, как это уже где-то было, словно в мультфильме вытянул длинную руку Гога Пирамидин, сграбастал Бадаева за воротник, толкнул к липе под фонарем. Фары-прожектора как раз погасли.

Уже и свет в окнах, крики люди услышали, огни увидели… Что же, лишние свидетели лишними не будут, но смотреть на Антонину Павловну им ни к чему, на тело ее уже набросили сверху брезент — р-р-раз, и два — быстро исчезла она со сцены, освещение поменялось; видно растерянного человека у дерева, многие узнают соседа… А перед ним два красивых, как в кино, милиционера: усталые, сильные, злые. Покровский впритык, Пирамидин на шаг сзади.

— Эту не убивал? А других убивал? Сколько старух убил?

И не понимает Бадаев уже, на каком он свете, понимает только, что ничего хорошего его не ждет. И от судеб, скорее всего, нет никакой защиты.

— Двух…

— Сколько? Громче!

— Двух.

— Громче! — зарычал сзади Гога Пирамидин и стал с яростной физиономией стягивать с себя ремень, пряжка блеснула… Ремнем еще не секли Бадаева.

— Двух! — закричал Бадаев… Все равно ему, все ему теперь безразлично, выхода нет. Отпирайся не отпирайся, а новый труп под ногами валялся, и отпечатки на гантелине, и со свидетелями менты, конечно, не оплошают, и даже, гады, сфотографировали.

— Где убивал, скотина? — заорал Гога так, чтобы уж точно все проснулись.

В каких-то окнах свет зажегся, ошалевшие горожане к окнам из темноты липнут — пусть слышат и видят. Вот и на балконах уже некоторые, спектакль. Реплики ночью слышны хорошо.

— Где убивал? — спросил Покровский.

Бадаев бы и ответил, страшно уже не отвечать, да зубы ходуном ходят, слова рассыпаются.

— У «Гражданской»? — этот неправильный вопрос, подсказка, но можно одну.

— Да.

— А вторую?

— Здесь, в парке…

— Громче!

— В парке… — показывает пальцем в сторону Петровского парка.

— Кого в парке убил?

— Соседку…

— По имени, кого убил в парке… Громче!

— Соседку Кроевскую…

— Чем убил?

Покровский не касается Бадаева, но тот сам прижимается к дереву, втирается в него спиной.

— Я…

— Чем Кроевскую убил?

— Асфальтом…

Вот, и это все слышали. Никакой адвокат уже не спишет это на выбитый самооговор, потому как неоткуда невинному помощнику заместителя коменданта ЦСКА знать, чем убита Кроевская. В «Вечерней Москве» репортажа с места убийства не было, по телевизору Жунев и Подлубнов подробностей не рассказывали.

Трясется Бадаев, как отбойный молоток, а чего трястись, можно уже и расслабиться — все главное уже произошло. Ну, потом еще одно будет, более главное, но позже. Можно некоторое время, наверное, и не трястись.

Это, впрочем, глумление — кто бы не трясся на месте несчастного идиота Бадаева.

— Зачем первую старуху убил?

— Попробовать…

Отличный ответ. А он-то, Покровский, тонкие концепции строил. Спрятать дерево в лесу! А все просто. «Попробовать». Конечно, когда берешься за такое сложное и новое для себя дело, как убийство, логично сначала попробовать.

— Галоши куда дел, в которых убивал?

— Вы… выбросил.

— Куда?

— В помойку в каком-то дворе.

От таких вещей избавляться не сложно, помойка уехала на свалку в Химки, там миллионы тонн дряни всякой со всего севера Москвы.

— Ключ куда дел?

— Какой?

— От двери соседки!

— Выбросил…

— Куда?

— В решетку водостока, на ЦСКА. За Дворцом тенниса сбоку… Я покажу!

— Почему туда?

— Не знаю.