У нас будет ребёнок!

Вот и сейчас, после ее рассказа мне стало как-то не по себе. Заболело левое, отвечающее за воображение, полушарие мозга, затошнило в желудке. Острые ароматы кухни, стелющийся дым горящего канцерогенного масла, военные марши и мазурки без остановки от чересчур буйного боевого оркестра, набухшая от смога голова. Будто я оказался на поле брани где-нибудь на болотах в Галиции, и немец пускает газ. Плюс к тому ядовитые выделения с болот. А у нас один противогаз на двоих-троих, и мы дышим в него через раз и через храп. И уже не только противогаз, но и легкие наизнанку, и желудок вывернут, и мы, задыхаясь, харкаем кровью.

Но главное, ее торопливые слова и эта топорная полковая музыка достали до самых печенок, словно пуля или осколок после жесткой сечи. И нужно срочно вытаскивать раненых с поля боя. А нести другого, когда сам задыхаешься, когда самому не хватает кислорода, почти невозможно. Здесь без сподручной материи не обойтись.

Я спешу в гардероб, к двери, где воздух чище, где поддувает с улицы. Снимаю с вешалки и бросаю ей на плечи пальто, а свои куртку, шарф и шапку сгребаю в охапку. Натягиваю шапку на глаза, обматываю мохеровый шарф вокруг носа, словно марлевую повязку. Открываю дверь в мартовскую вьюгу. Пурга, засыпая лужи, указывала нам спасительный путь по ветру.

Но когда мы выходим, я замечаю, что она с некоторой жалостью и сомнением оглядывается на двери ресторана. Окидывает туманным взглядом место, где должна была ожидать своего мужа. Возможно, она на что-то еще надеется, на что-то мистическое.

Я же выбираюсь из ресторана с огромным облегчением. За время почти неподвижного сидения на стуле я будто перешел в разряд оловянных солдатиков. Ноги не гнутся, все тело поддается ритму барабанной дроби. Представляю, что было с ней после двух суток.

– Можно, я возьму вас под руку? – просит она виновато. – Меня немного мотает.

– Разумеется! Прошу вас! – оттопырил я локоть, и мы не спеша идем по Московскому проспекту от остановки к остановке, прочь от злосчастного ресторана в сторону загородного простора. Навстречу нам и завывающему ветру то и дело попадаются намотавшие на лица шарфы, поднявшие воротники своих длинных пальто горожане. Мохеровые и шерстяные шарфы под капюшонами смотрятся так нелепо, будто это портянки под сапогами, а сами бредущие прохожие напоминают остатки разбитой наполеоновской армии. Вечерний морозец хватает их за бока, ветер срывает шапки, щиплет женщин ледяными пальцами за теплые ляжки.

«Каково им там под юбками? Тепло ли?» – думаю я, пока мы не выходим к монументу «Героическим защитникам Ленинграда». Южные ворота города, где сходятся шоссе из Пулкова и Московский проспект. А раньше здесь стоял путевой Среднерогатский дворец, построенный Растрелли для императрицы Елизаветы Петровны.

Теперь вместо четырехрукого столба – обелиск, а вместо дворца – пепелище вечного огня. Искры взметались в небо то одиночными выстрелами, то непрерывной долгой очередью. Словно это не вечный огонь, а долговременные огневые точки – доты.

Низкие облака, как пикирующие бомбардировщики. Летят, отбрасывают крылами грозные кривые тени. Огонь подсвечивал надпись, из которой следовало, что именно в этом месте занимали оборону пулеметно-артиллерийские подразделения и части истребительно-противотанковой артиллерии.

Высоченный, устремленный в небо обелиск напоминал зенитную пушку на боевом взводе. У его подножия – скульптурная группа Рабочего и Солдата. «Победители», одним словом. Стоят, подставив огню свои бронзовые или каменные лица. В темноте не разобрать, разве что, если дотронуться. А за ними, будто в тени, – обороняющиеся ленинградцы: литейщики, окопницы, ополченцы, связисты, снайперы, летчики.

«Литейщики» – читаю я вновь медные подсвеченные слепящие буквы. Отблески от огня создают эффект неоновой вывески, бегущей кровавой строки объявления «В литейный цех требуются литейщики, для отлива форм смерти». А вроде бы мирная на первый взгляд профессия. И снова видения охватывают меня. Я протягиваю руки, чтобы согреть пальцы. Но тень от них перекрестная – будто самолет идет на таран прямо над головой и сыплет нам на головы отлитые литейщиками зажигательные бомбы. А внизу у вечного огня, как в окопе, греемся, прячемся мы всем окопным полком. Жмемся спинами, прячемся от воздушной холодной атаки, пока связисты копаются под бомбежками, согнувшись в три погибели, то ли протягивая провода, то ли уже разматывая кишки.

– А вон в том доме у нас квартира, – говорит моя спутница, переведя взгляд с тени на источник тени и света.

– Где? – всматриваюсь я в город.

– Вон там, – развернула она меня за руку чуть правее, – первый по проспекту дом. Когда мы выбирали, место нам понравилось тем, что раньше здесь был дворец Елизаветы.

Дом возвышался вдали, на первой линии, и тоже походил на стелу с именами героев, выросшую до гигантских размеров. Каждое окно – семья героев, что хранит, бережет свою любовь. Некоторые, возможно, уже одиноки, но по-прежнему верны.