У ночи длинная тень. Экстремальный роман

Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были долгие и дымчатые. Он только сейчас это заметил.

- Ой, да ну что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе придвинула к нему лицо, расширив глаза.

Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть», подумал он. «Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»

- Интересно, - подтвердил он.

И вдруг взял ее за локоть. Она рассмеялась и вскочила.

- А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам молока налью…

- Вы и доить умеете?

- Где ваш бидон?.. Ага, я все умею, что надо в колхозе.

Она весело вышла.

Он сказал ей вслед:

- Ты универсальна, моя бэби, - насмешкой стараясь скрыть какое-то неясное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.

Он поплелся к сараю, где девушка доила корову.

… Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами. Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на все жизнь!

Сохранить. А как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется. А этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастья не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.

А то бы… Эх, а если бы это было возможно! – размышлял он с полной серьезностью. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… Или зима, холодрыга… - а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого недокумекали. Позор!

Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, голос Ларисы:

- Оскар! – опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?

Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Он вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.

- Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем угощу. Ты ведь хочешь коктейля?

- Нет, спасибо…

Вспомнился тот коктейль. Он отдал бидон и пошел к себе.

Ночью шел дождь. Шумели в распахнутое окно, шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий веер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной, то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой-высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар, Оскар..!»

Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.

Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи. И снова понемногу дождило. День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко… Ветер – в лицо, и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком, хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек. Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигуры. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным. С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их роста. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то». Ветер раскидал по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.

- Левей, Рита, левее!

- Так? Витек, так?

- Левей, Рита, левей!

- Так?

- Теперь так!

Мухин подошел, пригляделся. Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.

Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение. Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину. Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами… То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают…

- Серега, не трогай, не вытягивай! Это же не наша вешка!

- Ну да! Забыл? Сам вбивал.

- Стой, куда! Куда планку-то потащила!

- А метки, наши метки? Где наши-то колышки?