У памяти свои законы

Мы все толпились на кухне. Я резал огурцы. Соня чистила картошку, Костя — рыбу. На плите уже жарилось мясо, испуская тугой аромат. Митя стоял в дверях, гремел погремушкой. Было жарко, весело, шумно и хорошо.

Наконец Костя бросил нож, встряхнул руки, залепленные чешуей.

— Порядочек, теперь к делу.

Мы выпили, но водка не развеселила меня: наоборот, я помрачнел.

— Петр Семеныч, — сказал Костя.

— Ну?

— Бросьте переживать.

Я усмехнулся:

— Что ты понимаешь, советчик?

— Это точно — ничего. Серый я еще, Петр Семеныч. Вот и Сонька говорит — серый. Сонь, я серый? — крикнул он на кухню. Она не ответила. — Слышали — молчание знак согласия. А что с серого возьмешь, Петр Семеныч? Ни черта. По серости своей я и думаю, что самое страшное — помереть. А пока живешь, надобно не елозить носом в пыли. Во как!

— Умные вы все стали, — сказал я. — Демагоги.

— Какая уж это демагогия. Истинная правда это, — сказал он. — И словечки-то не мои, а ваши. Вы мне их сказали, когда я запорол восьмую модель. Помните?

«Хитер, бестия», — подумал я и сказал:

— Налей.

Мы выпили.

— Все равно демагог ты. Небось вроде Пашки Цыганкова, кто тебя знает,

— Дался вам Пашка. Другие побольше на вас насыпали, а все — Пашка.

— Свинья! Ни благодарности, ни уважения, ни страха...

— Точно. Что правда, то правда, не боится он ничего.

— А ты?

— Что «я»? Я боюсь. Начальства.

— Ну, брат, тебе тоже палец в рот не клади, — сказал я.

Он засмеялся:

— Это верно, класть не надо.

— Все вы одинаковы, все философы. Эвон какие слова произносите: эгоизм, равнодушие, мещанство. А что это такое — мещанство?

— Откуда нам знать? Таких мудреных понятиев отродясь не слыхали.

— Дурочку ломаешь? А между прочим, твой Пашка Цыганков и есть яркий пример эгоизма и мещанства. Ибо карьерист.

— Нет, Пашка не мещанин.

— Отчего не мещанин?

— А оттого... — Костя вдруг рассердился. — Настоящий он парень. Честный. Он — гражданин. Вот он кто! Есть такое понятие на свете. Существует! Не может Пашка быть мещанином. Оттого, что он гражданин.

— «Гражданин, гражданин»! Заладил!

Костя зло посмотрел на меня, выпил рюмку и ушел зачем-то на кухню. Но вернулся через секунду, улыбаясь, сказал:

— А вообще, Петр Семеныч, все чепуха-чепуховина. Вы тоже не ангелочек с крылышками. Можете и на меня обидеться, только не надо. Кой-какую напраслину возвели на вас. Не без этого. Но... Одним словом, согласитесь: не ангелочек вы?

Он тоже был не так прост, мыслитель. Он смотрел на меня, обхватив пятерней нос, ждал ответа. Я бы, наверно, разозлился, если бы он не ухватился за свой нос. Вот так же хватался за нос всей пятерней наш учитель по литературе, которого мы в школе звали Эскимо. Почему так звали, не знаю, но прозвище это приросло к нему и переходило из класса в класс, из года в год, Я кончил школу, а его там все так и звали — Эскимо.

— Ну-ка, Поляков, чем тебе нравится роман Чернышевского «Что делать?» — вопрошал Эскимо, хватался за нос и ждал ответа.

Роман Чернышевского «Что делать?» мне не нравился. Я знал, что этот роман должен был мне нравиться, я просто не имел права даже мысли допускать, что этот роман мне не нравится, и Эскимо, ожидая ответа, тоже, конечно, был уверен, что у меня нет такой мысли. Как мог не нравиться мне этот роман, если он нравился многим великим людям и даже помогал им жить и бороться?

— Не знаю. А чего там нравится? Скучища, — сказал я.

Эскимо, не отрывая руки от носа, проговорил гнусаво:

— Тэк. Опять прохлопал ушами прошлый урок. Садись. Неуд. Генкина, подтяни его.

Генкина была лучшей нашей ученицей по литературе, она даже писала стихи и рассказы, и мы были уверены, что из нее получится писательница, чьи сочинения тоже когда-нибудь будут изучать в школе. Генкина написала песню, а учитель пения сочинил музыку. «Кто товарища бросил в бою, тот и Родину предал свою» — так начиналась эта песня, школьный хор исполнял ее на каждом празднике, и в конце концов песня эта навязла у нас у всех в зубах. Генкина прославилась на весь город, даже по радио выступала несколько раз. Где-то она сейчас, наша знаменитость? Впрочем, я заметил — из школьных знаменитостей редко выходит какой-либо толк.

Генкина добросовестно занималась со мной два дня. Наконец Эскимо снова вызвал меня:

— Итак, Поляков, чем же тебе нравится роман «Что делать?»

Теперь мне роман этот не нравился еще больше, но я не хотел получить еще один «неуд» и поэтому выпалил все, чем напичкала меня Генкина. Эскимо слушал, держась за нос, кивал, а когда я кончил, сказал:

— Молодец, хорошо. Садись.

Вот и Костя тер свой нос, глядел на меня взглядом Эскимо, ждал ответа. Ответить «нет» — значит получить «неуд», сказать «да» — солгать, но зато заслужить похвалу. Мне не нужна была Костина похвала, но мне хотелось хоть так отплатить за его гостеприимство, и я сказал, зная, что ему будет приятно мое раскаяние:

— Конечно, не ангелочек, Костя, ты прав.