У Пяти углов

Неприятно, когда так про отца, но если честно, если б чья чужая эта симфония, Федя тоже сказал бы, что лажа.

Отцу Федя ничего не сказал, будто и не был на том концерте…

Мочка уже спала. Входя к себе, Федя ожидал услышать ее обычное: «А, явился — не запылился!» — но в темноте слышалось только легкое дыхание. Мочка никогда не храпит. Бывают женщины, которые храпят ужасно, вот и Славка рассказывал, и Алик — про собственную мамашу, а мочка — никогда.

9

Николай Акимыч был с утра дома. Когда вечерняя смена, редко когда успеваешь пойти по делам, больше приходится дома работать или читать, если появляется новая литература, — старую-то по Ленинграду Николай Акимыч перечитал почти всю, тщательно, с выписками. В соседней комнате сочинял Филипп, — что хорошо в сыне, так трудолюбие. Не зря воспитывали с матерью, старались. Терпение и труд — с ними не пропадешь. Когда еще только начало появляться имя Филиппа в афишах, совсем еще редко, в парке сразу заметили, шутили: ну, теперь будет у нас своя песня про ленинградский троллейбус. А чего, очень даже могла быть песня, вполне заслужили ее и водители, и остальные, кто причастен. Николай Акимыч даже намекал сыну — ненавязчиво. Но тот отмахнулся. Потом понял Николай Акимыч — постепенно, — что не будет никакой песни, что как бы унизительным для себя считает Филипп написать песню — утилитарную, как он однажды высказался. На какие-нибудь знаменитые стихи Филипп иногда пишет, но тогда это называется романсом, хотя суть та же: поют под музыку, но Филипп различает, когда утилитарно, а когда возвышенно. Вот и Макар Хромаев: пишет разные стихи, может и хорошие, хотя, скорее, плохие, — но написать про водителей троллейбуса, выходит, для него унизительно — хотя сам-то он кто?!. Но что работает сын каждый день, словно смену отсиживает за роялем, — это правильно. Музыку, которая сочиняется, Николай Акимыч не очень понимает. Но не худшая еще, местами и задушевная, из некоторых отрывков могли бы получиться и песни, если бы не пренебрегал Филипп простыми человеческими вкусами, не старался писать философские симфонии. Вот побывал Николай Акимыч на концерте, послушал: слишком длинно, конечно, но все-таки понятно, все-таки музыка, тем более если сравнить с той, что во втором отделении, — все равно что сравнить хорошей работы картину, где все понятно, вроде тех, что висят у Леонида Полуэктовича, с абстрактной мазней. А тот, кто сочинял, тоже называется композитором, такой весь важный, самодовольный. И хлопали ему какие-то идиоты истерические. Те самые, которые делают шум вокруг абстрактных картин. Прокатить бы их на абстрактном троллейбусе! Нет, вещи-то им подай самые конкретные. Да, говорил в клубе кто-то из знающих людей, что и мода эта на абстракцию проходит во всем мире, — все-таки не все дураки на свете; на картины проходит, а в музыке, значит, подзадержалась.

Николай Акимыч тщательно вырезал мелкие детали для колокольни Смольного собора. Вчерне колокольня уже построена, оставалось оснастить макет мелкими Деталями — карнизами, капителями, пилястрами — и покрасить. Спокойно так работалось, — Николай Акимыч собирался до смены успеть зайти в управление на Зодчего Росси, но сейчас об этом не думал, не хотел отвлекаться, — спокойно работалось, как вдруг звонок в дверь. Кто мог прийти в это время? Разве что принесли телеграмму?

Должна бы выходить на звонки Ксана: мужчины заняты, а ей делать почти нечего. Должна бы, но спит еще, наверное, хотя двенадцатый час. Или валяется. Бедняга Филипп: досталась лентяйка жена.

Сразу же вспомнилась Ася: какая труженица, какая заботливая, и никакая болезнь не могла приостановить ее забот до самой смерти, потому что в них-то, в заботах, вся Асина жизнь. А в чем жизнь Ксаны? В работе — уже нет, отработалась; в заботах о муже, о доме — тоже нет. В чем же? Николай Акимыч, конечно, не вмешивается в их с Филиппом дела, но ему непонятно.

Да, Ксана еще спит или валяется, и Николай Акимыч вышел на звонок. И Фипипп из своей двери. И по коридору шаги: не то Антонина Ивановна идет, не то Вероника Васильевна — да об< сразу. Значит, во все звонки!

Николай Акимыч, как старейшина квартиры, и открыл под тревожные взгляды всех собравшихся. Когда такой аврал, когда звонят сразу во все звонки, делается тревожно, ничего не поделаешь.

Еще и Рыжа залаяла из-за двери — добавила тревоги.

— Розенблат Леонид Полуэктович здесь проживал?

На пороге женщина, какая-то вся неопределенная: ни возраста не угадать, ни профессии. И лицо незначительное, без примет.

— Здесь. Только он уже умер.

Понятно, что умер. Я ж и сказала: про-жи-вал! Опись имущества, — и женщина бегло показала какое-то удостоверение.

Николай Акимыч посторонился, и женщина быстрыми шагами устремилась в глубь квартиры, говоря на ходу:

— Показывайте дорогу… Так-так, народу достаточно, будете понятыми.