У Пяти углов

Она спрашивала, а сама уже бежала по коридору.

Когда и Филипп размеренным шагом дошагал через весь коридор к своим комнатам, Ксана с Рыжей уже лизались.

Собаченька, где же ты была?! Кто тебя, животину такую невозможную, украл?! Да, скажи, сами оставляют привязанную, где ж мне, такой маленькой, против воров? А чего же ты, собаченька, на них не лаяла? Я бы услышала… Нет, правда, Филипп, а чего она не лаяла?

— Подманили на что-нибудь. Помнишь, как у Швейка: на говяжью печенку пойдет самая верная собака.

— Какая же она верная, если пойдет за печенкой?! Я, скажи, не такая, я верная по-настоящему! Да, Рыженька?

— Увели же. И не лаяла. Значит, пошла. Филипп и вообще любит собак, и уж Рыжу тем более, но когда Ксана начинает превозносить их уже сверх всякой меры: что и самые-самые они умные, самые-самые преданные и неподкупные — ему хочется противоречить. Особенно насчет собачьего ума. Ну действительно, было б у Рыжи достаточно ума, она бы и лаяла, и упиралась!

— Значит, что-то такое случилось, чего мы не знаем. Какие-то обстоятельства, субъективные или объективные! Все равно они лучше нас. И вернее, и умнее. Потому что они естественные, у них чувство, а у нас пустой ум.

Ум, разум, тем более рационализм — это для Ксаны бранные слова. Много об этом Филипп с нею спорил, да без толку. Неужели и сейчас затевать спор? Рыжа нашлась, радоваться надо! И Филипп промолчал.

— Да расскажи, как она нашлась?! Почему из тебя каждое слово клещами?! Сама прибежала или привели?

— Привели. Позвонили по телефону и привели. Попросили денег.

— Сюда привели?! В квартиру?! Какие они из себя?! Кто?!

— Я их не видел. Оставил деньги, они взяли, оставили Рыжу.

— Скрываются, значит! И сколько ты им дал?

— Двадцать пять.

Почему-то Филипп решил снизить сумму выкупа. Мюжет быть, чтобы Ксана чувствовала себя меньше виноватой — потеряла-то Рыжу она.

— Смотри-ка ты: целых двадцать пять! До чего додумались, паршивцы: это значит, крадут собак и берут выкуп! Наверное, Рыжа у них не первая.

Что крадут они собак не столько ради выкупов, сколько ради шкур, Филипп сообщать не стал — тоже пожалел Ксану. Сказал притворно грубо:

— Ладно, хватит вам лизаться, дай поесть человеку.

— Наголодалась, собаченька! Эти ворюги небось и не покормили. Да, скажи, а если б и кормили, все равно какой аппетит, когда сидишь украденная. Ешь, собача, ешь!

Рыжа стала есть, но каждую секунду деликатно поглядывала на хозяев, показывая, что хоть и занялась едой, но помнит, что она только что нашлась и никакая еда не может отвлечь ее настолько, чтобы забыть, как она рада, что снова дома.

А Филипп смотрел на нее сверху, видел, как в такт с глотками проходят волны по всему маленькому телу, и вдруг особенно четко осознал, что этой сцены могло не происходить, что Рыжина шкура могла сейчас сохнуть в каком-то живодерском притоне, и стало одновременно и по-настоящему страшно, и по-настоящему радостно. Вдвойне против прежнего.

И ведь кончилась история благополучно, может быть, потому, что Ксана приписала под объявлением: «композитор Варламов». Они сами признались по телефону — эти живодеры. Невозможная подпись, которую он бы никогда не допустил, если б видел, как Ксана писала объявления, — но, выходит, помогла?! Даже эти живодеры, которые наверняка не знают ни одной его ноты, отнеслись по-особому. Признали, что такое особое отношение к композитору — в порядке вещей. Или проще? Решили, что с композитора легче содрать деньги? Кто другой не даст за собаку пятьдесят рублей, а композитор — даст?

Филипп присел и погладил Рыжу, как бы удостоверяясь, что она действительно здесь. Рыжа мимолетно лизнула его в ладонь и продолжала есть — наголодалась.

— И у тебя могли ее увести точно так же, — вдруг сказала Ксана. — Я тебя сколько раз предупреждала: не спускай ее одну на лестнице, не позволяй выскакивать на улицу. Выбежала одна — и сразу ее схватили, пока ты спускаешься. Сколько раз говорила!

И таким тоном, будто на самом деле украли Рыжу у него, а не у нее. Он-то ведь так ни одним словом и не упрекнул ее — по крайней мере, вслух, — щадя ее, понимая, что она и так мучается, — и вот!..

Можно было ответить! А что ответить? Что из-за ее разгильдяйства с Рыжи чуть не содрали шкуру живьем? Все-таки это жестоко. Даже после Ксаниного наскока не хотелось говорить ей жестокие вещи.

Он сел к роялю и стал наигрывать новый хор на слова неведомого Макара Хромаева:

И нет на свете женщины, Бесконечно исковой женщины…

Ведь Ксана не знала, для каких слов предназначена новая музыка. Но, может быть, что-то почувствовала? По характеру темы. Во всяком случае, она замолчала, села на тахту. Рыжа, наевшись, подошла и с громким вздохом улеглась у ее ног, положив голову на носки туфель.

Против обыкновения, он даже доиграл до конца, и тематический ход завершился переходом в терцию:

А мысли кромсают голову, И нет ей теплых коленей!..