У Пяти углов

Ну и прочие, и прочие. Все улыбаются, все говорят, что Ксана выглядит прелестно — лишнее доказательство, что все неискренни. Так же неискренне будут потом хвалить Филиппу симфонию. Ксана тоже здоровалась и улыбалась, а сама со страхом ждала выхода в зал — его-то не наполнишь знакомыми. Пустой зал — это самое страшное! Ну полупустой. Если уж на Смольникова! Или потом скажут так: та половина, которая пришла, — это ради Смольникова; та половина, которая не пришла, — это из-за Варламова… Филипп вошел в артистическую комнату — поздороваться с дирижером. Донской этот — совсем молодой, малоизвестный, — чтобы взялся кто-нибудь из маститых, не было и речи! Зашел, вышел, улыбается — как будто все в порядке. Неужели не понимает, что никакого порядка?! Хотя Филипп скрытный, по нему редко скажешь, что он думает. Другие, может, не скажут по его виду, а Ксана прекрасно все понимает, видит, как сквозь прозрачное стекло. Улыбается — может, и правда улыбается, кто его разберет?

Ну вот уже звонок. Второй или третий? Второй уже был, кажется. Но бывает, и два раза дают вторые звонки, если народу мало.

Виталий Георгиевич, все так же сияя радушием, отдернул портьеру.

— Пожалуйста, милости прошу! Третий звонок! А Смольников так и не появился.

Вот и зал. Слава богу, почти полный. Конечно, входные не понадобились, никто не стоит в галереях за креслами, но сидячие места почти заполнены. Ну не почти, достаточно и пустых кресел, но отдельные, по два-три, а не рядами. Нет, вон и полряда… Да, достаточно пустых мест — но все-таки терпимо, все-таки нет ощущения полупустого зала.

Ксану усадили в первый ряд директорской ложи, а ей хотелось вжаться в самый дальний угол, — что-то жалкое в торжественном сидении в первом ряду, когда зал не заполнен, когда в ложе только знакомые. Конечно, для Филиппа торжество: исполнение новой симфонии в филармонии. Торжество, да не торжественное. Уж Ксана-то знает, что такое атмосфера успеха, что такое танцевать в переполненном зале! Не ради нее переполнялся зал, она выходила то в кордебалете, то в тройке или четверке, — но все равно совсем другое самочувствие. А какой успех бывал у Ольги Леонардовны! Кто видел тот успех, того не удивить никакими овациями и сверховациями… Да, не шли ради Ксаны, но понимающие люди замечали и ее, замечали и отмечали. Какие люди! Профессор Красавин, у него книга про балет, сказал: «Вы прелесть, Ксаночка, вы тот самый пух от уст Эола!» — когда профессор Красавин говорил ей «прелесть», совсем иначе звучало, чем сегодня от Брабендерши. Есть здесь сегодня такие люди? Где музыковеды? Сидит Богданович, наверное, заказали ему статью, но он же не из ведущих, к тому же знакомый…

Оркестранты вон вышли — и будто им тоже чуть неловко. Всерьез они играют Бетховена или Чайковского, ну конечно, Шостаковича из современных. А сейчас сыграют Варламова, снизойдут. Как это на музыкальном языке? Филипп рассказывал… А, вот: «отлабают»! Вторую симфонию Варламова. А кто знает Первую? Кто слышал, кто помнит? Как ее помнить, если ее исполнили единственный раз. Такое исполнение называется двойное: первое и последнее. А сколько раз исполнят эту Вторую?

Кусками, игранную на рояле Ксана уже слышала эту симфонию неисчислимое количество раз. И многие места ей нравятся. Должны и слушателям сейчас понравиться! Но когда такая атмосфера домашности в зале, не может не возникнуть чувство неловкости. Семейное торжество, выставленное напоказ. Есть какая-то чуткость в человеке, если не совсем деревянный.

Это чувство неловкости не давало Ксане полностью раскрыться перед музыкой. Потому что слушала она как бы не сама, а пыталась вжиться в слушателей — тех, кто пришел случайно, пришел и увидел, что перед входом продают билеты; тех, кто пришел послушать известного Смольникова, архаиста и авангардиста одновременно, и поневоле высиживает и первое отделение; тех, увы немногих, кто знает Варламова и захотел услышать, что он сочинил нового… Да, так что они все слышат сейчас? Вот приятный мелодичный кусок — но не слишком ли бесхитростно написано, не слишком ли старомодно? А здесь пошли диссонансы — похоже, вставлено как дань современности.

От волнения или оттого, что жарко в зале, Ксана взмокла. И сразу почувствовала слабое, но упорное дуновение в спину. Значит, опять простудится, опять обострятся бронхи. Только-только начала выкарабкиваться. Ну, это неизбежно. Она никогда и не жалуется — просто иногда говорит…

Медленная часть — пожалуй, самая лучшая. На время Ксана даже забыла о своей раздвоенности, не старалась вообразить, как воспринимают симфонию случайные посетители, — подчинилась потоку мелодий, словно бы плыла в нем. Вспоминалось удовлетворенное изнеможение после спектакля; или заход солнца в Адлере, когда набегавшийся Раскат ложился на гальку, Ксана садилась рядом, успокоенная преданностью пса, его простодушием и силой, — и оба смотрели туда, на горизонт, где всеми оттенками оранжевого и малинового окрашивались тучи… Чего там — хорошая музыка.