У Пяти углов

И тут сразу все заболело. Все! Невозможно было определить, где сильней. Болело все! Я был весь как больной зуб. Что-то болталось и шлепало по плечу. Потрогал — ухо, мое ухо, висящее на лоскуте кожи. А я и не заметил, когда он добрался до уха.

Сколько-то времени я вот так полусидел около лесенки. Постепенно стал видеть комнату. Полный разгром. Разломанные стулья. Множество ножек от этих стульев — палок… Нет, честно, я же не чувствовал никакого ужаса, пока был в лапах льва, чисто деловые мысли — но, оказывается, не видел вокруг ничего, не видел множества палок — и чуть не погиб из-за своей непонятной слепоты. Ладно, бабушка, — она-то полуслепая по-настоящему, у нее глаукома, а я?!.

Бабушка вызывала по телефону «скорую», а я сидел, сидел, сидел…

Зашивали меня четыре хирурга одновременно. В восемь рук. Больше ста швов. Самый опытный пришивал ухо. Потом он очень гордился своей работой и каждый раз мне повторял, как мне повезло, что я попал в его дежурство. Я понял намек, шепнул Норе, и, когда мне выписываться, она принесла ему торт с большим кремовым ухом — испекла сама. Нет, он и правда пришил хорошо, со стороны почти незаметно. Хотя шрамы вообще-то — гордость мужчины, но их на мне хватает и так, а уху все-таки лучше сидеть на законном месте.

С тех пор я люблю ходить в баню. И обязательно кто-нибудь спросит: «Ты что, парень, на фронте был? Молодой вроде». Я только этого и жду и с удовольствием рассказываю, как меня рвал лев.

В больнице я был достопримечательностью, за мной нежно ухаживали даже неприступные санитарки. А внизу очередь из посетителей. Наш класс пришел в полном составе прямо со сборища, на которое я собирался, да вот не попал. Отец с матерью причитали надо мной, но в глубине души и радовались тоже. Нет, если бы я погиб до конца, они были бы безутешны, но раз выжил, значит можно сказать: «А мы что говорили!» Это же такое удовольствие: оказаться в подтвержденных пророках!

Нора прибежала, когда меня еще шили, едва ее удержали в дверях операционной. В первую ночь здорово все болело, еще сильней, чем сразу, — так она переругалась со всеми сестрами за обезболивающие уколы. Я не жаловался, я бы себя презирал, если бы стонал или жаловался, я и во время шитья молчал, хотя шили наполовину без всякого новокаина — но хоть я и не жаловался, Нора все понимала и бегала ругаться с сестрами. Я не спал, говорила она много чего, а самое главное сказала под утро: «Все, я Августа отдам в клетку!» Я не сразу понял, потому что забыл, что Дусик на самом деле Август. А когда дошло, кто такой Август, то понял и больше, чего она вслух не сказала: раз Августа в клетку — значит, не будет наших фильмов. Не знаю, ждала ли она, чтобы я ее отговаривал, — не знаю, потому что отговаривать не стал.

Сделала она это ради меня: на нее-то Дусик не нападал. Да и на меня набросился после того, как Нора при нем запустила в меня палкой — как бы получил разрешение от хозяйки. Сделала ради меня, отказалась от фильмов — короче, пожертвовала всеми мечтами: могла же оставить Дусика, поискать себе в напарники другого — может, кого из дрессировщиков, который по-опытней со львами. Пожертвовала всеми мечтами ради меня — но только впустую все это.

Мы оба поняли не сразу, что впустую. Сразу я понял, как сильно она меня любит. И гордился ее любовью почти как своими ранами.

Только когда выписался, когда растянулся снова на нашем диване, разглядел свежие швы и заплаты на нем — интересно бы посчитать, на ком больше: на мне или на диване? — тогда Нора сказала, что на простое нам быть дальше невозможно, единственный выход — снова работать эксцентрику. И завтра же нужно лететь в Куйбышев. Меня берут в ее номер ассистентом — Олег Витальевич выхлопотал.

Только тогда я понял, что все впустую. Что я буду делать в ее ассистентах? Заведовать дудками и цилиндром! Фактически, муж на жалованье! Это похуже, чем сто раз в день по тоннелю туда и обратно, как отец. Но и ни на что другое я не гожусь в цирке: поздно, когда за двадцать, учиться плясать на канате или жонглировать двадцатью бутылками. Да если б и не поздно: фильмы, в которых мы бы снялись с Дусиком, — это бы стоящее дело, это интересная жизнь, а возить по стране плохонький номер, который терпят по блату, — и скучно, и стыдно.

Мне нечего делать в цирке, а Норе — без цирка.

Пять поколений Барсовых — династия. И выходит, мы словно живем в разных странах — и каждый не хочет уехать в чужую. Не хочет и не может.

Вот так. И было нашего с Норой житья всего пять месяцев и одиннадцать дней…