У Пяти углов

Ксана охотно кивнула. Как будто трудно перемыть тарелки и чашки после шести человек.

— А я вот сижу и думаю, Ксаночка: кому вещи достанутся после Леонида Полуэктовича нашего? Родных-то у него нет, наследников.

— Собесу, — сказал Филипп.

— Пропадет все. Ну возьмут, что крупное, а остальное пропадет. Надо было сразу взять, пока не опечатали. Мы ж столько лет прожили, что тоже как родные.

Это Филипп уже слышал. Разговор шел к тому, что бумажку, на которой печать, не так уж трудно отлепить. Но Антонина Ивановна не хотела отлеплять в одиночку. Вероника Васильевна отпала, после того как ее кандидат покраснел и выкрикнул, что он не допустит, что он честный человек… — и так далее. Антонина Ивановна долго пожимала плечами: «Какая ж честность, если пропадет зря?» Теперь она хотела вовлечь в авантюру Ксану.

Филиппу тоже это дело не нравилось, как и кандидату. Но кричать и краснеть действительно как-то смешно.

— Зачем это вам и нам, Антонина Ивановна? Из-за какого-нибудь старого блюдца или ложки наживете себе кучу неприятностей. Пусть пропадают. Тем более, учтите, у него там пара ценных картин: настоящий Левицкий, Серов тоже. Еще от отца. Вы их не тронете, а подумают, что и из картин что-то взято. Докажите потом, что не было там второго Левицкого.

— Кому доказывать, если не заметят? В его грязище?

— Заметят-то по нарушенным печатям, при чем тут грязь или не грязь?

— Листок-то этот отклеить? Да он на простом клейстере! Как отклеится, так и заклеится!

Мог бы Филипп отказаться прямо — и точка. Но он не хотел обидеть Антонину Ивановну: ведь если отказаться резко, получится, что он такой честный, а она чуть ли не воровка. А она не воровка, она просто рассуждает здраво, что пропадут вещи. Поэтому приходилось придумывать предлоги.

— Вам только кажется, что легко. А нечаянно надорвете этот листок, и он уж обратно не срастется.

— Когда печать, не надо связываться, — сказала Ксана. — И глупо оставлять, чтобы пропало все.

— Вот и я говорю, что глупо! — обрадовалась Антонина Ивановна.

Она уловила только вторую половину фразы, отрицающую первую.

Вот и не связывайся, пожалуйста, раз печати, — кивнул Филипп, соглашаясь, в свою очередь, с первой половиной Ксаниной фразы. На том он и вышел из кухни.

Перед сном он всегда гуляет, как бы ни задержались гости.

Началось с того, что хочешь или не хочешь, а надо вывести на ночь Рыжу. Но постепенно выяснилось, что вечерние прогулки по пустынным улицам, равно как и ранние утренние, лучшее время для работы. Почти всю свою музыку Филипп не высиживал за роялем, а вышагивал — шаги невольно подстраивались под сменяющиеся ритмы, да и появлению мелодии помогали и случайный плеск воды в Фонтанке, и отдающийся эхом одинокий голос, и далекий скрип тормозов — все, что не нарушает, а только подчеркивает вечернюю тишину. Рыжа понимает, что хозяину нельзя мешать: важно идет рядом, почти не отвлекаясь на встречных собак, — может быть, чувствует себя соавторшей, а потому смотрит свысока на своих собратий? — а если все-таки не выдержит и взлает иногда — что ж, ее голос равноправно вплетается в городскую мелодию.

Сейчас ритм задало странное угловатое стихотворение этого безвестного Макара:

Взвалить на себя весь мир…

Уж не мания ли величия, но Филиппу тоже кажется, когда он пишет музыку, что он взваливает на себя — если не весь мир, то самую суть нашего общего человеческого мира, духовную оболочку, незримо облекающую Землю… Ну не важно, как ее назвать, да Филипп никогда и не называет, ибо никогда никому не признается в этом странном чувстве.

Взвалить на себя весь мир…

Если не взваливать, то не стоит и писать. Духовную оболочку Земли, так ясно мерещуюся Филиппу, пронизывают всевозможные волны — следы мыслей, мечтаний, страстей. Сталкиваются волны — часто уродливые, часто страшные. А он — он должен внести чуточку гармонии. Иначе не нужна ни его музыка, ни чья другая. Иногда во время сэоих прогулок по пустынным улицам и набережным Филиппу кажется, что он и вправду вносит частицу гармонии в этот мир. Самообман, на верное, но необходимый ему самообман. А вдруг и вправду вносит?!

Все стихотворение безвестного Макара, конечно, не запомнилось с одного раза, только две главные строчки — опорные.

И нет на свете женщины…

Но такая почти что мания величия — сознание, что он вносит в мир частицу гармонии, — ничуть не заставляет Филиппа считать себя выше окружающих. Наоборот, почему-то он часто кажется себе ничтожнее других. Вот даже когда бежит к телефону и торопится снять трубку первым: потому что недостоин, чтобы соседи отвлекались ради него от своих занятий. А они достойны, чтобы он отвлекался ради них. Почему — непонятно. Никаких положительных доказательств, что они заняты важными, интересными делами, не существует, и все-таки Филиппу инстинктивно кажется, что и соседи, и другие люди живут интереснее, чем он, и он готов с ними поменяться судьбой.

И нет на свете женщины…