У пирамиды

Среди всех текстов 19-го века, в которых реализуется его, века, основной миф, есть один, в котором он, т. е. миф, как бы приходит к себе, осознает себя в качестве мифа (или, если угодно, мистерии) и тем самым раскрывает свои глубинные измерения (и здесь мы возвращаемся, как обещано, к оборванному ранее ходу мысли). Это, разумеется, «Бесы». На первый взгляд наш материал здесь не легко различим; в сновидческом и кошмарном мире Достоевского все является, конечно, в ином свете, иной перспективе. И тем не менее именно здесь происходит разоблачение тайн; символическое (в подлинном смысле слова) искусство Достоевского позволяет увидеть многое, у других авторов скрытое за покровами реализма. Читатель уже догадался — речь пойдет о Ставрогине и «Хромоножке». Видеть в «Хромоножке», этой полоумной ясновидящей, своего рода воплощение «матери-земли» приучала нас в первую очередь русская религиозно-философская традиция;[7] авторы этой же традиции неоднократно отмечали и то обстоятельство, что Ставрогин — пожалуй, один из самых загадочных образов мировой литературы — воспринимается и «ожидается» ею, «Хромоножкой», как «мистический жених» и, больше того, что все, или почти все персонажи «Бесов» так или иначе связывают с ним свои, всякий раз разные, утопические ожидания и хилиастические надежды — надежды и ожидания, которые он, разумеется, ни в коей мере не оправдывает.[8] И этот «мистический жених» in spe появляется в замкнутом мире романа так же внезапно, как и все прочие герои основного мифа появляются в своих замкнутых мирах; приходит, следовательно, к своей «невесте»[9] — на которой он, впрочем, когда-то уже женился (якобы на пари), но это было (как часто у Достоевского) именно когда-то, давно, «пять лет назад»; теперь, во время собственно действия, все начинается сначала.

Он не просто разочаровывает и не оправдывает ожиданий, но — и в этом все дело — он оказывается не тем, «Хромоножка» разоблачает его в качестве другого. Приведем соответствующую цитату (в сцене ночного визита Ставрогина к «Хромоножке»):

«Его как будто осенило.

— С чего вы меня князем зовете и… за кого принимаете? — быстро спросил он.

— Как? Разве вы не князь?

— Никогда им и не был.

— Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо, признаетесь, что вы не князь!

— Говорю, никогда не был.

— Господи! всплеснула она руками. — Всего от врагов его ожидала, но такой дерзости — никогда! Жив ли он? вскричала она в исступлении, надвигаясь на Николая Всеволодовича. — Убил ли ты его или нет, признавайся!»

Убита — с его ведома — будет, как мы помним, она сама, «Хромоножка», что она и предчувствует, говоря Ставрогину, что у него нож в кармане, чтобы затем прогнать его с криками «Прочь, самозванец!» и «Гришка От-репь-ев, а-на-фе-ма!». Таким образом он объявляется «ложным» князем, самозванцем, одним из тех самозванцев, которые, как известно, играют столь огромную роль в русской истории и литературе. Она провидит (или, если не бояться тавтологии, провидчески прозревает) здесь две вещи. Во-первых, что он, Ставрогин, должен был бы быть «мистическим женихом»; во-вторых, что он не есть «мистический жених», что он всего лишь узурпирует его роль. Мессия оказывается Антихристом.

Лишь в этой перспективе, лучше: с этой вершины, становится и в других текстах нашего ряда видно многое, что иначе, может быть, не было видно; лишь в этом свете, к примеру, вопрос Татьяны, кто же именно явился ей «в глуши забытого селения», получает свой полный смысл: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель: / Мои сомненья разреши». Сомнения, как известно, разрешаются — хотя и без окончательной уверенности — в седьмой главе, когда Татьяна в библиотеке Онегина «начинает понемногу» понимать его:

Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, или еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?

…

Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?

Вот именно: он — возможно — «пародия», имитация, «ничтожный призрак». Иными словами, «обезьяна Бога», обманщик и самозванец. Однако и в других произведениях нашего ряда, не достигающих той ясности и отчетливости в символической реализации мифа, которая свойственна этим ключевым текстам, мотив самозванства, профанации, обмана легко различим — например, в «Рудине» с его идеалистически «монологизирующим» героем, властителем умов и душ.