У подножия Монмартра

Мансебо внезапно трезвеет, очнувшись от своего салонного опьянения. Он видит, как писатель запирает наружную дверь. Мансебо машинально смотрит на часы, висящие над телевизором. На часах без четверти одиннадцать. Куда, интересно, он собрался? Свет в квартире потушен. Это означает, что мадам Кэт уже спит или ее вообще нет дома. Собственно, это не важно, думает Мансебо, потому что работодатель сам знает ответ на этот вопрос. У Мансебо возникает трудно преодолимое желание встать и последовать за объектом наблюдения. В Париже многие не спят по ночам. По улицам до утра бродят беспокойные души.

* * *

Весь день на работе я не могла думать ни о чем другом, кроме месье Каро, и между передачами писем проверяла свои теории на его счет. В моем распоряжении было несколько фактов. Юдифь Гольденберг была матерью месье Каро и женщиной, которой нельзя было воздавать почести. Во всяком случае, с точки зрения ее сына. Но что же дурного она сделала?

Юдифь умерла двадцать лет назад. Эту информацию я почерпнула из надписи на надгробном камне. Месье Каро, несомненно, видел, как я клала цветы на могилу его матери. Не могла ли я или мои цветы стать причиной, толкнувшей месье Каро на попытку самоубийства? Может быть, мое поведение переполнило чашу терпения старого человека, который испытывал неприязнь к своей умершей матери?

Месье Каро даже дал мне понять, что и я не лучше Юдифи. Я не вполне понимала, почему он это сказал. Месье Каро хотел, чтобы я все ему объяснила, но я просто вышла из палаты, оставив его одного. Он беспомощно кричал мне вслед, звал назад. На его крик пришел молодой врач, чтобы узнать, что случилось. Я объяснила врачу, что месье Каро по ошибке решил, что я была знакома с его умершей матерью. Но это совершенно не соответствовало истине. Врач кивнул и сказал, что, скорее всего, перед выпиской месье Каро им придется провести еще кое-какие обследования.

После наведения справок в Гугле я поняла, что татуировка на руке месье Каро была номером, который в нацистских концентрационных лагерях татуировали заключенным евреям. Всю вторую половину дня я посвятила чтению материалов о концлагерях времен Второй мировой войны. Звонки приходящих сообщений сильно меня отвлекали. Я углубилась в способ, каким нацисты классифицировали в концлагерях заключенных – с помощью цветных треугольников – на политических заключенных, уголовников, эмигрантов, бибельфоршеров, гомосексуалистов, асоциальных элементов, а также о том, как татуировали номера на руках.

Начало смеркаться; сумерки придали кладбищу особое очарование. Для верности я прошла к воротам, чтобы убедиться, есть ли на выходе сторож после закрытия кладбища. Мне совсем не улыбалось остаться запертой на кладбище на ночь. Бывший муж забрал сына на выходные дни и увез его в Нормандию. Давно уже я не наслаждалась такой свободой. То чувство, какое я испытывала, придя на кладбище, можно было, пожалуй, назвать счастьем.

Могилу Юдифи Гольденберг я увидела издалека. Трех пионов на ней уже не было. Может быть, месье Каро уже выписался из больницы? Я подошла к могиле и оцепенела от удивления. Одна из скамеек, стоявших возле компостной кучи, была сухая после прошедшего дождя. Странным было то, что эта скамья не стояла под деревом или под каким-нибудь другим укрытием, которое могло бы защитить ее от падающих капель. Опустившись на скамейку, я обнаружила на ее краю носовой платок. Кто-то вытер скамейку. Вероятно, это произошло совсем недавно. Значит, когда я вошла на кладбище, здесь кто-то сидел?

Сегодня цветы последовали со мной до дома. Я не смогла заставить себя положить их на могилу Юдифи, и теперь они стояли в хрустальной вазе на кухонном столе. Впрочем, я не считала, что поступила правильно. Треснувший стакан я могла бы просто выбросить. Но с хрустальной вазой так поступить не могла. Цветы производили, впрочем, жалкое впечатление даже в вазе. Мне было так грустно оттого, что я переоценила цветы – казалось, они будут очень красиво смотреться на кухне в такой вечер. Правда, в моем одиночестве я могла и более спокойно отнестись к ним. У меня вдруг возникло чувство, что цветы издевательски надо мной смеются. Они все-таки пробрались в мой дом. Они вели себя как миссионеры, которые скромно звонят в дверь, а через секунду по-хозяйски располагаются на вашей кухне. Им для этого даже не нужно приглашения. Я пока предложила цветам лишь стакан воды.

В конце концов этим спасителям все же пришлось убраться со стола. Я открыла балконную дверь. От дождя цветам, несомненно, будет хорошо, уговаривала я себя. В комнату ворвался вой полицейской сирены. Сначала я выставила цветы на балкон в хрустальной вазе и закрыла дверь. Потом пожалела вазу и сменила ее на чайную кружку. Ветер может свалить цветы, а им будет много чести – отнять жизнь у такой красивой вазы. Кружка станет вазе более или менее равноценной заменой. Я заперла балконную дверь и задернула бежевые шторы, включила телевизор и села в кресло. Наконец-то я была в квартире одна. Сосед выгнал из дома кошку, а я выгнала цветы.