У подножия Мтацминды

— Старик заболел? — спросил я.

— Нет, упал. Упал, умер.

По описанию китайца я понял, что скончался мой недавний собеседник.

Утром я получил телеграмму, которая круто меняла мои планы. Вместо того чтобы ехать в Москву, я купил билет на пароход «Томск», отплывавший в Петропавловск–на–Камчатке. На палубе казавшегося мне тогда огромным парохода, когда огоньки владивостокской пристани стали похожи на маленькие звезды, я еще раз вспомнил моего недавнего собеседника и подумал:

«Моя основная дорога в Москву оказалась боковой, то есть не реальной, а путь на Камчатку, о которой я только мечтал, стал реальным, или как называл его мой собеседник, основным».

1927

Петропавловская крепость

Как здесь хорошо — солнце, вода, песок, стена крепости! Из ее каменного подбородка упрямо пробивается зеленая трава. Когда–то эта стена была страшной. Теперь она мертва и не вызывает ни страха, ни удивления. Коричневые и почти черные от загара тела мелькают, как на экране кинематографа. Уж не переселился ли берег Невы каким–то чудом в Африку? После купанья так приятно поваляться на песке. Некоторые занимаются гимнастикой. У маленького деревянного буфетика толпятся любители мороженого. Простокваша не в фаворе… Ее холодные белые стаканы стоят на прилавке в стороне, как обиженные родственники. Листья на деревьях еле–еле шевелятся, в тени можно отдохнуть от лучей слишком щедрого солнца.

В наскоро сколоченном бараке можно получить на–прокат не только полотенце, но даже трусы. Какая милая заботливость, ведь это прямо похоже на самый лучший курорт. На солнце ни о чем не думаешь. И было бы смешно, если бы все думали только о том, что вот наши отцы проходили мимо этих мест со страхом, а мы здесь купаемся и жаримся на солнце.

Все это очень хорошо — и гимнастика после купанья, и эти счастливые улыбки, которыми прежде славились изображения на банках с какао фирмы «Жорж Борман», а теперь — некоторые наши плакаты не в меру ретивых художников. Но здесь, на недавно открытом пляже, я действительно не встретил ни одного курортника, в глазах которого я заметил бы искру грусти. «При чем тут грусть?» — спросят меня читатели. Конечно, смешно во время купанья грустить, так же смешно, как все время вспоминать, что здесь было и что стало. Но тем не менее если не во время купанья, то после, когда жарился на солнце, мне стало очень грустно по той простой причине, что я внезапно вспомнил, как в 1904 году впервые приехал в Петербург. Моя тетушка Тамара Принц показывала мне достопримечательности города, привела меня на набережную Невы и, указывая на противоположный берег, сказала: «Вот русская Бастилия. Ее постигнет участь французской».

Я помню запах петербургских, улиц. Я помню не только Тамару, которая бледнела от ненависти, когда смотрела на шпиль Петропавловской крепости, но и тех, которые говорили: «Простой народ надо держать в ежовых рукавицах, а революционеров вешать».

Одного из таких черносотенцев я запомнил особенно хорошо. Он безбожно картавил, находя это самым верным признаком аристократизма. Он числился служащим какой–то канцелярии, бывал в среднеаристократических домах, но мечтал о великосветском обществе. Короче говоря, это был светский тунеядец. Обо всем этом я невольно вспоминал, лежа на пляже у стены русской Бастилии.

Но бывают же такие, почти немыслимые, совпадения! Когда я возвращался домой, я заметил у входа в крепость группу экскурсантов. Я на минуту задержался, услышав голос экскурсовода, показавшийся мне знакомым:

— Товарищи! Мы сейчас осмотрим внутренность, а пока остановимся у бывшего комендантского домика, в котором жили кровожадные слуги царского режима, послушные исполнители воли венценосных тиранов.

Я посмотрел на говорившего и сразу узнал в нем проповедника «ежовых рукавиц для народа». Он почти не изменился, если не считать седины у висков. Одет так же просто и изящно, как в давние времена, и, к моему удивлению, почти не картавил. Говорил он так же плавно и убедительно, но теперь уже противоположное тому, что проповедовал прежде.

1930

Ленинград.

Фонарь или солнце

Несмотря на то, что эта мысль только промелькнула, он вздрогнул. Фонарь или солнце? Вся эта путаница могла произойти только в бреду, но он не бредил, а спокойно сидел у письменного стола и наблюдал, как еще не определившееся утро куталось в туман, не зная, предстоит ли ему закутаться в него плотнее или сбросить с плеч. Но вот солнце, едва прорвавшись сквозь облако, дало о себе знать.

Но все же как могло произойти, что эта дикая мысль прорвалась через баррикаду логики? Ничего не происходит случайно. Значит, сила ассоциаций крепче реальности? Он улыбнулся самому себе: ему, вероятно, все это показалось. Но тогда почему в памяти остался след от этой мысли, как остается шрам на коже?