У подножия вулкана

Приемник ожил, злорадствуя; техасская станция вещала о наводнении, радиокомментатор сыпал словами с такой поспешностью, словно уже тонул сам. Другой голос, высокий и громкий, сообщал о банкротствах, о катастрофах, а третий расписывал бедствия столицы, где создалось угрожающее положение, жители там бродят, спотыкаясь, потайным улицам, среди руин, тысячи людей мечутся, не находя укрытия, среди тьмы, сотрясаемой разрывами бомб. Как знаком ему этот штампованный жаргон! Тьма, катастрофы! Этим до бесконечности пичкают мир. В предстоящей войне роль корреспондентов будет неслыханно велика, они пойдут в огонь ради того, чтобы пичкать публику своей мерзкой жвачкой из высушенного дерьма. Вдруг пронзительный, истерический голос возвестил, что акции падают, что небывало подскочили цены на зерно, хлопок, металлы, боеприпасы. И все это под вечный аккомпанемент атмосферных помех — этих бесплотных призраков эфира, аплодирующих идиотизму! Хью слушал, как бьется пульс мира, как надрывается его зарешеченная глотка, как в голосе его внятно звучит притворный ужас перед той судьбой, которую он сам себе уготовил, и ждал теперь лишь гарантии, что судьба эта будет совершаться возможно медленней. Хью нетерпеливо крутил приемник, и вдруг ему показалось, будто он слышит скрипку Джо Венути, веселенький, игривый мотивчик словно реял, согревая себя собст- лепным лучезарным теплом, над всей этой пучиной ярости, но в нем самом клокотала ярость, скрытая, первозданная, и простенькая, эта музыка до сих пор казалась иногда Хью самым прекрасным, что есть в Америке. Должно быть, передавали давнишнюю запись какой-то песенки с поэтическим названием, например «Малютка лютик» или «Цвет яблони», и странно, как глубоко ранила она душу, словно музыка эта, никогда не слышанная, вдруг претворилась в нечто близкое и утраченное навек. Хью выключил приемник, лег на кушетку, сжимая сигару в пальцах, и устремил глаза в потолок.

Говорят, Джо Венути стал неузнаваем после смерти Эда Лэнга. А с этим умершим были связаны воспоминания о гитаре, и если бы Хью взялся писать автобиографию, к которой неоднократно грозил приступить, хотя это было бы решительно ни к чему по той причине, что жизнь его с гораздо большим успехом можно изложить в коротенькой журнальной статейке приблизительно таким образом: «Имярек, двадцать девять лет, был клепальщиком, сочинителем песен, трубочистом, кочегаром, матросом, инструктором по верховой езде, артистом варьете, джазистом, свиноводом, святым, клоуном, солдатом (всего пять минут), привратником в обществе спиритов, но это вовсе не значит, что он, хоть и не извлек из всего этого по-настоящему широких взглядов на жизнь, уступает в этом смысле какому-нибудь банковскому чиновнику, который весь свой век просидел в Ньюкасле-андер-Лайм», но, если бы все-таки ее написать, думал Хью, пришлось бы сознаться, что гитара сыграла весьма знаменательную роль в его жизни.