У пристани

— Ха-ха-ха! — разразился зычным хохотом Сыч. — Вот за это почоломкаюсь с ним, когда свидимся... Я бы его не то ощипал, а и все перья из хвоста бы повыдрал ему, дьяволу! Ну, а что ж, лютует, собака?

— Го-го-го! Еще как! — усмехнулся Верныгора. — Сначала он живо сорвался было с места, собрал восемь тысяч шляхты да и давай рубить всех и вешать, а как услыхал, что на него Кривонос идет, да как увидал, что кипит все кругом, сейчас же повернул оглобли назад: княгиню свою отправил в Полесье, а сам бросился со своими вишневцами в Житомир. Хотел сначала было в Киев, да туда ляхам теперь уже и приступу нет: все кругом наше, — усмехнулся Верныгора, потянувши сладко люлечку. — Ну, так вот, как очутился он сам посреди наших потуг, как заструнченный волк, и бросился в Житомир, там собирает шляхту, снаряжает войско, думает идти на Кривоноса и Чарноту{5}.

— Эх, братики, — вскрикнул шумно Сыч, — два года жизни, ей-ей, дал бы, чтобы быть теперь с ними! Чешутся руки на Ярему, да так чешутся, что и сказать нельзя!

— Правда! Правда! — послышались возгласы среди козаков. — За Яремину голову было бы и двадцать городов променять!

— Иуда! Отступник! Мучитель проклятый! — сверкнул глазами седой сотник.

— Да, а из всего польского рыцарства самый опасный воитель, — пробурчал угрюмо Сыч, и храбрый зело, и умудрен в ратном деле.

— Не тревожьтесь, панове, дойдет его уж Кривонос, — вскрикнул воодушевленно Кривуля, — он давно на него зубы точит!

— Дойдет, дойдет! — подхватили и остальные.

— Навряд ли... А если и дойдет, панове, да без нас! — простонал с тоскою Сыч и, охвативши голову руками, замолчал, опершись локтями в колени.

— Стой, любый, не журись! — потряс его за плечо Верныгора. — Хватит еще на всех этого падла: ведь это еще только начало, а конец впереди; вернулись уже наши послы с сейма.

— Ну, ну? — раздались со всех сторон любопытные возгласы, и козаки понадвинулись еще ближе.

— Решили ляхи на сейме против нас войну вести, собрать тридцать шесть тысяч войска, а гетманами назначить Заславского, Конецпольского и Остророга.

— Как же это они Ярему обошли? — изумился Сыч.

— А это все нашего батька Хмеля дело, — осклабился Верныгора, — есть у него там руки в Варшаве. Здорово смеялся он, как узнал об этом деле; что это, говорит, панки голову потеряли, выставили против меня: «Перыну», «Латыну» и «Дытыну»?{6}

Громкий смех покрыл его слова.

— Ну и батько! — вскрикнул Сыч, заливаясь от смеха. — Уж как скажет слово, словно квитку пришьет! «Перына, Латына и Дытына»!

— А еще об этом и Ярема не знает, — продолжал Верныгора, — а как узнает... вот то пойдет у них смута! Пожалуй, еще с нами Варшаву бить пойдет... Ну, да об чем это я? Так вот, порешили нам ничего о том не говорить, да в ответ на батьково прошение прислали нам лыст: так, мол, и так, панове козаки, мы вам зла не желаем, распустите вы свое войско, положите оружие, отпустите татар, так мы вас за то, что вы нас победили, пожалуй, помилуем, только начальников для острастки покараем.

— Ишь, дьяволы! — крикнул Сыч, покрываясь багровым румянцем.

— Так мы им в зубы и дались! — нахмурил брови Хмара.

— Го-го! Не такой ведь батько Хмель, чтобы его обмануть! — вскрикнул уверенно Верныгора. — Представился таким святым да божим, падам до ног, — мол, вельможное панство, со всеми вашими пунктами согласен, а только вот об одном месте поторгуемся. Они нам лыст, а мы им также, они нам другой, а мы им тоже. Выслали они наконец своих комиссаров. Проехали комиссары до Волыни{7}, видят — дальше ехать нельзя, посылают послов к батьку, а батько к ним. Они нам свои условия, а мы им — свои. Уговаривают с батьком друг друга да письма пишут, бумагу портят! Таким образом мы их два месяца уже морочим, а тем временем паны-браты города да замки к нам привлащают да край святой от лядства клятого очищают... А Тимко у хана хлопочет. Посмотрим еще теперь, кто кого перехитрит.

— Ну да и батько! Ну да и голова. Вот уже гетман так гетман! — раздались кругом восторженные возгласы.

— За таким можно и на тот свет пойти, — зажмуривши глаза, вскрикнул, подымаясь с места, Сыч.

— Голову за одно его слово положить! — вспыхнул и Морозенко, сверкнувши глазами.

До поздней ночи сидели у пылающих костров козаки, слушая рассказы Верныгоры о подвигах козаков, о намерениях гетмана, о хитростях поляков. Восхищение Богданом и воодушевление росли у слушателей с каждым словом товарища.

XVII

Утром рано Верныгора распрощался с товарищами.

— Ты куда же теперь путь держишь? — обратился к нему Сыч.

— Ко Львову еду; там еще туговато подымается народ, а здесь и без меня дрожжей довольно.

— Да как же так, один и поедешь? — изумился Морозенко. — Правда, что панов всюду бьют, но как они поймают кого в свои руки, так и куска целой шкуры не оставят!

— Я не один, — усмехнулся Верныгора, — нас сюда сто человек послано, только разбрелись мы по разным деревням, а вот теперь собираться почнем.

— Гм... так вот что, ты, друже, — откашлялся Сыч и приподнял брови, — если того... случится как... дорогою узнать... о Чаплинском Даниле, что из Чигирина, так ты нам... того...