У пристани.

— Дядьку, дядьку! — вскрикнула в ужасе Ганна, хватая его судорожно за руку. — Ведь это неправда, это гнусная, подлая ложь!

— Это правда, Ганно… — произнес тихо Богдан, опуская голову на грудь.

Мучительный, ужасный стон вырвался из груди Ганны.

— Ох, Ганно, Ганно! Не осуди меня хоть ты! — вскрикнул Богдан, глядя с испугом на ее побелевшее лицо.

— Как могли вы это сделать, как могли?

— Как мог! — воскликнул с горечью Богдан. — Как мог я это не сделать! Ах, если б ты заглянула сюда, Ганно, — ударил он себя в грудь кулаком, — если б увидела, какая тут страшная, черная рана, ты бы не спрашивала об этом меня! Ох, слушай все, — схватил он ее за руку и продолжал порывисто: — Когда мы осадили тогда под Зборовом короля, все было в наших руках, на утро я ждал полной победы, разгрома: здесь король был в моих руках, там, в Збараже, — князь Ярема, вся Польша… Ох, я уже видел Украйну свободною от всех! Но накануне битвы, ночью, призвал меня к себе хан… Слушай, Ганно, он сказал мне так: «Гетман Хмельницкий, помни, что если ты подумаешь завтра вконец разорить твоего государя, — я со своими войсками ударю сейчас же вместе с ляхами на тебя…» Что было делать, Ганно? Что было делать, скажи?! — сжал он снова до боли ее руки и продолжал еще возбужденнее: — Поляков я разбил бы одним взмахом, но с татарами было не то! И я должен был крикнуть «Згода!», когда все было у меня в руках! Ах, — провел он рукою по лбу, — когда бы ты могла знать, чего мне стоил этот крик!

— Но почему же вы не сказали тогда обо всем старшине? Почему не объяснили?!

— Ха — ха — ха! — перебил Ганну горьким смехом Богдан. — Сказать им? Да разве они могли понять что — нибудь? Разве они могут хоть на один месяц вперед заглянуть в будущее? Сейчас поднялся бы бунт и нас искрошили бы татары, — ведь их было больше ста тысяч! А так по крайности решающее слово осталось за мной!

— Но договор… Почему же народ наш обойден?

— Да потому, что этот договор уже был ханом раньше подписан, потому, что мне его диктовали сто тысяч татар, потому, что я стоял между двух огней и мог потерять в один час все, что завоевано было в два года… Потому, что в этой скруте мне нужно было выговорить хоть право возможно широкого развития боевых сил… и, наконец, потому, что поляки лишь на одном условии согласились на унизительный все — таки для них мир: чтобы шляхте возвращены были населенные маентки в Украйне… Я вынужден был согласиться… и вот почти год не пускаю ляхов… пользуюсь временем, укрепляюсь, ищу союзов… до сорока тысяч посольства вырвал из панских маентков, записал в реестры… но всех же не мог.

— Ах, дядьку, дядьку… какое горе! А все же выходит, что. старшина и козаки получили все привилеи, а бедный народ…

— Га! — вскрикнул Богдан в волнении и встал с места. — Знаю, знаю… я продал народ за булаву, за привилеи и даже, — выговорил он с трудом, — за Елену!.. Ох, Ганно, тяжело, тяжело! Какая это злая кривда, а наипаче последний укор… — схватился он рукой за голову, — он пронзил мне грудь неотразимым возмездием….

Ганна вздрогнула при последних словах и перебила Богдана.

— Но что же будет, дядьку, дальше? Ведь так нельзя… невозможно!.. Ведь это хуже смерти!

— Да, так жить нельзя…

— И наш богом ниспосланный вождь, наш избавитель, наш прославленный гетман говорит бессильно и безнадежно такие отчаянные слова? — всплеснула она руками.

— Ох, — простонал гетман, — ты говоришь мне об этом. Да кто знает мою муку лучше меня? — Он ударил себя с силою в грудь кулаком и, остановившись перед Ганной, продолжал, почти задыхаясь от волнения: — Бывают дни. Ганно, когда я сам готов наложить на себя руки. О, если бы не мысль, что без меня никто не даст помощи этой бездольной крайне, я бы давно покончил здесь со всем. Ведь нет у меня дома истинных друзей — помощников, а извне нет верных союзников! Друзья и понять не хотят ужаса настоящей минуты, не хотят и додуматься, что нужно вновь, хотя на малое время, усыпить врага, и в слепом нетерпении подымают народ, толкают сами его, неприготовленного, на новую роковую борьбу…

— Но что же делать, дядьку? Отчаянье взяло всех: кругом казни…

— Да, казни! — перебил ее горячо Богдан. — Должен же я хоть на годыну усмирить поспольство, а они еще раздувают огонь. Но во имя общего блага…

— Нет, дядьку, если так, то уж лучше умереть всем! — вскрикнула пламенно Ганна и тоже поднялась с места.

— А, умереть! Вот видишь, и ты говоришь то же! Умереть — то не штука! Да все не умрут: полягут только лучшие силы, а остальные пойдут в вечное рабство. Нет, не умереть, нужно найти выход, и я еще надежды не потерял… Коли с Польшей нельзя сладить, так отыскать вернейшую опору и отделиться от нее со всем народом навсегда!

— Дядьку, дядьку! — схватила его Ганна за руку. — Так вы не теряете надежды, вы…

— Не только не теряю, но верю. Дайте мне лишь окрепнуть на силах. Я дня не теряю даром, Ганно, но они сами потопят и меня, и весь край…

— Но отчего же вы не скажете, дядьку, им всем ваших дум и планов, отчего вы допускаете, чтобы гнусная клевета чернила вас?