У пристани.

и перейдем под царя, так тогда бить ляшских панов будет не вольно?

— Успокойся, Максиме, — улыбнулся Богдан, — не уступит нас без борьбы Польша, и будем мы еще долго с ней биться, только под сильным крылом.

— А если перелякается и уступит?

— Ну, тогда, значит, у нас с ней счеты будут покончены.

— Ия должен буду сам, своими руками задушить свою месть? Нет, лучше умереть, лучше вот здесь сейчас расколоть этим кухлем свой череп, чем сложить руки. Богдане, друже мой, печалился ты о нашем народе, ну и печалься, а я — вепрь, привыкший к густым камышам да пущам непроходимым. Не снесу я никакой веревки на шее! Век прожил на вольной воле, без привязи, — без нее и умру! Прощай, товарищи — друзи, помогай бог вашему делу, а меня не поминайте словом лихим! — И он вышел из светлицы, непримиримый и мрачный.

За Кривоносом порывисто поднялся с места Богун и заговорил горячо и взволнованно:

— Богдане, наш гетмане славный, наш батьку! Ты щыро и честно боролся за нашу свободу, за благо матери нашей Украйны, ты, верю, и теперь желаешь и ищешь ей одного лишь добра. Быть может, и выбор твой прав, быть может, сама судьба влечет и тебя, и народ к такой доле, но душа моя не может, не может примириться с этим хотя и мирным, но подневольным житьем! — Он выхватил из ножен саблю и поднял клинок к своим побледневшим, дрожащим губам — За волю я с тобой породнился, моя подруга, за волю с тобой и умру! — И он стремительно бросился к двери.

— Аминь! — рявкнул Сыч и вышел за Богуном тоже.

Упало тяжелое молчание, словно провеяло крыло смерти.

— Друзи, — вздохнул наконец с болью Богдан. — От нас требует решенья народ. Доля его теперь у нас на весах, но и ответ за него лежит на нас тоже… Задавим же, братья и друзи, в этот великий час все наши власные желанья и прымхи, а подумаем чистым сердцем, перед всевидящим оком, лишь о нашем народе да о нашей обожженной пожарами и обагренной кровью земле… Згода ли ваша, панове, на эти пункты?

— Згода! — ответили решительно все…

Когда Богдан отпустил старшину, Ганна, слушавшая раду из соседней светлицы, подошла к нему быстро и, обняв его, произнесла растроганным голосом:

— На тебе воистину перст божий: ты победил самого сильного — ты победил самого себя!

Настало 8 января 1654 года. Еще с вечера было устроено у собора на главной площади крытое возвышение с пристройкой; еще с вечера залил всю площадь народ. Рано, на рассвете почти, ударил торжественно колокол с соборной звонницы. Звонко раздался в морозном воздухе звук и понесся дрожащими волнами во все стороны; за первым ударом последовал в мерных, замедленных промежутках другой, третий; на эти призывные звуки откликнулись и другие звоны, слились, заколыхались над давно проснувшимся городом и наполнили воздух какими — то переливами величественных металлических кликов. Занялась заря, ясная, алая, и охватила всю площадь, весь город. Улицы и кровли, покрытые выпавшим накануне снежком, блистали сахарной белизной, но этот светлый фон проглядывал только бликами, так как вся площадь, все улицы, все валы, все крыши домов и заборы были покрыты сплошь массами народа и представляли чрезвычайно пеструю и оживленную картину. К открытому собору сходилось в торжественных облачениях духовенство, сопровождаемое хоругвями и причтом. Все хоругви устанавливались шпалерами, образуя улицу, ведущую к храму. Протяжному звону колоколов отозвались гулкой дробью котлы. Между толпой стала пробираться с усилием старшина.

А гетман в это время пересматривал в последний раз договорные пункты. Приближающаяся торжественная минута давила его своим величием и как — то ужасала; умом он прозирал ее мировое значение, но сердце его почему — то ныло… не потому ли, что он в этот момент хоронил в могилу свои былые мечтания, доставлявшие ему сладостный трепет? «Да, близок час, — думал он, — ударит последний звон, и доля Украйны — свершится… Но что сулит ей грядущее? Желанный ли покой и пристанище тихое от бурь и напастей, или новое горе? Туман в очах… ночь и мрак! Ох, изнемог я, сломили меня невзгоды, истомили душу вопли и стоны народа… Лежит теперь в могиле отцветшая рано надежда — возлюбленный сын мой… а этот, оставшийся в живых, и хвор, и разумом слаб… ему ли понять мои думы? Ему ли управлять рулем среди бурь? О том ли я мечтал?! Но зачем ты, змея сомненья, ползешь в мое сердце?.. Боже, вездесущий, всеведущий, — опустился он на колени, — просвети разум мой, укажи мне десницей твоей путь праведный и храни от бед народ твой!»

Ганна вошла в это мгновенье и остановилась, увидя гетмана, распростертого ниц. Она подошла, помогла ему встать и набожно осенила крестом…

Спокойно и величественно появился, окруженный всеми клейнодами, на возвышении гетман, где уже почтительно ожидали его старшина и посольство. Толпа восторженными криками отвечала на приветственный поклон своего батька. Грянул залп из орудий, сопровождаемый трезвоном колоколов и дробью котлов. Наконец Богдан поднял булаву — и все смолкло.