У родного очага

Чего только не перетерпел Кепеш из-за своих шуток! Нынче он, чтобы уплатить налог по мясу, сдал в колхоз одного-разъединственного телка, Йугуш взвесил его, потянуло на два налога. Обрадовался Кепеш, значит, телка, который будет в будущем году, можно зарезать. Йугуш сказал, чтобы Кепеш телка привел через неделю, тогда как раз погонят в аймак всех собранных телят. Через неделю Кепеш привел телка и отпустил в изгородь, где стояли уже приведенные телята. Никого не было, и Кепеш пошагал домой. Навстречу как раз попался Йугуш.

— Эй, Кепеш, веди своего телка.

— Нет, не буду. Пришла бумага из аймака. Освободили от налога…

И вот осенью заявляется налоговый инспектор; «Давай, Кепеш, рассчитывайся с государством».

— Телок-то куда делся?! — Кураш тут…

А у кого спросишь… Вот тебе — пошутил!

«Больше уже не пошутишь, — сидит и горюет Кепеш. — Сейчас тюрьма, тюрьма. Ох и несчастный я, даже самому себя жалко. Ну подброшу я голову жеребца в юрту Байюрека — поймают меня, а не сделаю этого, все равно рано ли поздно Йугуш меня выдаст… Зачем дальше жить? (Огляделся Кепеш вокруг.) Тьфу, и повеситься не на чем… Об этот камень голову, что ли, раздробить?.. Нет, надо жить… Ребятишек во что бы то ни стало выкормить, вырастить. Можно заново жизнь начать». Тут за курганом промелькнуло что-то черное, лохматое, и послышалось Кепешу, что этот оборотень крикнул ему: «Не жить тебе, Кепеш, не жить…» И еще что-то, только ветер унес те слова: «Кто это? Чей голос? — похолодела душа у Кепеша. — Да это же Табынар! Мстит Табынар!» Вскрикнул Кепеш и бросился бегом в село. Ног под собой не чуял и не помнил, куда и зачем бежит. Похож он был на змею, которой нечаянно на хвост наступили.

Ноги принесли Кепеша прямо к юрте Йугуша. За изгородью, у аила, загремела цепь, и черный кобель бросился на него. «Пропал», — мелькнуло в голове Кепеша, и он рванулся в сторону. Бог милостив — цепь была короткая, кобель успел только ухватить подол шубы — разнес в клочья залатанный-перелатанный подол…

В исподней одежде из юрты выскочил Йугуш. Прыгнул на незваного гостя, пригнул к земле, схватил одной рукой за горло. В другой мелькнул наган.

— Это я… я… О, калак, я, — Кепеш… Кепеш…

— Тихо! — проговорил Йугуш, потом подтолкнул гостя к юрте:

— Эй, женщина, свет! Ну, зачем пришел?

Кепеш рухнул на колени:

— Не могу я, не могу. Поймают меня, поймают… невезучий же я. А потом, тюрьма. Спасите меня, о кудай[11], спасите, помилуйте… Буду рабом вашим, собакой вашей… Семеро ребятишек у меня…

— Боишься жеребцу голову отрезать? Ну и не надо этого делать. Вот висит трехлинейка. Прицелься получше, когда Байюрек в тайгу пойдет…

— Нет, нет… о кудай…

— Э-э, парень, не будь ребенком. Ты же знаешь, если я тебе сказал такое большое слово, поведал тебе большие мысли — как я могу отступиться от них? Ты же остаешься ненужным свидетелем. Одна дорога тебе… и прямо сейчас…

— Что вы, что вы… пожалейте, я ведь тоже человек… никому ничего не скажу… Бог видит…

— Нет, Кепеш, не думай, что я дурак. С тобой и говорить-то нельзя по-настоящему, ты хуже бабы. Вот что, Я сам отрежу голову жеребцу. В юрту Байюрека ее спрячет Кукпаш. Ты и пальцем не прикоснешься к жеребцу, но будешь все время с нами. Если что — отвечать вместе. Вот и все. Завтра утром придешь туда. А нет — пеняй на себя. Понял? А сейчас ступай.

Йугуш повернулся спиной к Кепешу, лег на кровать.

— Эй, женщина, проводи гостя! Придержи пса…

Утро

Над долиной поднимался свет нового дня. Восток пылал, будто за горами вознеслось огромное красное знамя. Горы как бы пробудились от сна, стоят такие легкие, свежие, красные блики играют на ледниках. Трава и листья деревьев умыты росой. Небо над горами высокое-высокое и синее, без единого облачка. Жаворонки не умолкают ни на миг, поют веселую песню утра. Над озером еще плавает большое облако, и верхушки гор из него высовываются, как копья воинов.

Радостно на душе у Байюрека, а в теле силы и бодрости на десять человек. Эх, пробежаться бы сейчас вместе с этими лошадками, не отстал бы от них. Эдак раза три вокруг села. Но нельзя… Что скажут люди…

Еще очень рано. Коровы спят, а доярки, позвякивая ведрами, торопятся к новому скотному двору. «Э-эй, подождите меня!» — кричит Яйачы, молодая доярка, вприпрыжку догоняет подруг. Это она, Яйачы, в прошлом году была признана лучшей работницей и ездила в Москву на совещание ударниц… Вернулась, окружили ее односельчане, спрашивают: «Ну, что видела, Яйачы, в той Маскубе?» — «Ы-ы, — в ответ только заплакала Яйачы, — что я там только не видела, на что только не насмотрелась…» А что она там видела, так никто и не узнал. Что можно узнать от человека, который, как произнесет слово «Москва», так заливается слезами, не то от радости, не то от печали.

В конце деревни, возле конюшни, на пряслах сидят, как грачи, люди с уздечками и недоуздками, ждут, когда конюх приведет лошадей из ночного. Вдалеке поднимается пыль на холме — возвращается табун.