У рыбацкого костра

Как-то рано утром на плес заявился темно-розоватый запыхавшийся крючок.

- Пойдем на коп. Я уже который день ищу себе подругу.

- С тобой на коп? - Красавка едва не рассмеялась, так смешон и самонадеян был этот маленький нахал. - А что я там не видела?

- Как? Неужели тебя не тянет на коп? Все семги гуляют в это время на копах.

- Мне нечего там делать. Я жду великого Лоха.

- Великий Лох, великий Лох… - обиделся крючок. - Подумаешь, зафорсила! Я тоже когда-нибудь вырасту большой.

Бедный карапуз! Он даже не понимает, о каком Лохе идет речь…

В следующие дни еще приходили крюки - маленькие уродливые заморыши с длинными костлявыми головами. И все они звали, умоляли ее пойти с ними на коп.

- О, какая ты бессердечная! - в один голос стонали они. - Зачем ты мучаешь нас?

Нет, она не хотела мучить их. Но что ей поделать с собой, если ее не тянет на коп? И потом, разве затем она пришла сюда, чтобы поиграть с этими молокососами на дресве?

Сыплет белой крупой сверху. По утрам ледяная корка вырастает у берегов. А великий Лох все еще не подает вестей о себе. Может быть, он забыл о ней? А может, она слишком самонадеянна? Кто сказал, что именно к ней, а не к другой семге придет царственный Лох?

Однажды, лежа на дне плеса и прислушиваясь к речным звукам, она вдруг почувствовала странное, незнакомое томление во всем теле. Ее неудержимо потянуло на дресву, на мелкий рассыпчатый галечник.

Она взмолилась:

- О великий Лох! Я старалась жить по твоему закону. Я долго ждала тебя. Почему же ты не идешь?

Немо и пусто вокруг. Ни звука не услышала она в ответ. «А может быть, я провинилась в чем-нибудь? - пришло ей вдруг в голову. - Может, я прогневала великого Лоха тем, что отказалась пойти на коп с его сыновьями? И он наказывает меня за гордыню? Но где, где они, эти крюки? Куда подевались?»

Она бегала взад-вперед по плесу, спускалась за пороги. Крюков не было.

Наконец, совершенно измученная, вся охваченная нестерпимым желанием, она приткнулась к дресве на приплаве у порога.

Была кромешная ночь. Плыли, сшибаясь в темноте друг с другом, мохнатые льдины. Хрустела дресва, скатываясь в порог.

Красавка рыла коп. Рыла неистово, безрассудно, повинуясь всесильному инстинкту продолжения рода. А потом, когда яма была готова, она обессиленно свалилась в нее и снова - в который раз! - зашептала горячо и призывно:

- О великий Лох! За что ты караешь меня? Ну пусть я недостойна тебя. Пускай забыл ты обо мне. Но ведь у тебя много сыновей! И что тебе стоит прислать одного из них! Ну хоть самого- самого захудалого крючка…

И только признесла она эти слова, как в горловине порога послышался звон и грохот, а затем все вокруг задрожало от яркого, ослепительного света, точно само солнце заполыхало в ночи.

Ничего подобного не видела она в своей жизни. Это Лох, сам великий Лох идет к ней. Кто же еще может ходить в таком громе и лучезарном сиянии? Вот оно, счастье, вот награда за все страдания и муки, которые она претерпела в реке!

Сладостная истома волнами заливала ее тело. Она лежала на своем ложе притихшая, завороженная необыкновенным, сказочным сиянием и ждала…

Удар был меток и беспощаден. Стальные зубья остроги попали ей в затылок. Она еще билась, хлестала хвостом, когда ее втащили в лодку…

- Семга! - ошалело и радостно закричал с кормы молодой здоровый парень, который шестом удерживал лодку.

- Тише ты, сука! - прохрипел бородатый мужик, с испугом озираясь по сторонам. - По казенным харчам заскучал… Живо к берегу!

Лодка качалась. Пламя козы - железной решетки с горящим смольем, укрепленной на носу, - шарахалось из стороны в сторону. В черное небо летели искры.

Вот и вся невыдуманная история одной семужьей жизни.

(№ 37, 1977)

Виктор Астафьев

Царь-рыба

В поселке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе - Игнатьичем. Был он старшим братом Командора и как к брату, так и ко всем остальным чушанцам относился с некой долей снисходительности и превосходства, которого, впрочем, не выказывал, от людей не отворачивался, напротив, ко всем был внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно, не уподоблялся брату, при дележе добычи не крохоборничал.

Правда, ему и делиться не надо было. Он везде и всюду обходился своими силами, но был родом здешний - сибиряк и природой самой приучен почитать «опчество», считаться с ним, не раздражать его, однако шапку при этом лишка не ломать, или, как здесь объясняются, не давать себе на ноги топор ронить. Работал он на местной пилораме наладчиком пил и станков, однако все люди подряд, что на производстве, что в поселке, единодушно именовали его механиком.

И был он посноровистей иного механика, любил поковыряться в новой технике, особенно в незнакомой, дабы постигнуть ее существо. Сотни раз наблюдалась такая картина: плывет по Енисею лодка сама собой, на ней дергает шнур и лается на весь белый свет хозяин, измазанный сажей, автолом, насосавшийся бензина до того, что высеки искру - и у него огонь во рту вспыхнет.