У рыбацкого костра

- Я свой сахар съем, ладно?

- Погоди. Скоро дождь перестанет, чай вскипятим…

Но дождь, как назло, лил все сильнее. Рядом с корневищ, свисающих с обрыва, тоненькими струйками стекала вода. Песок под нами намок, он лип к босым ногам, к одежде, попадал на зубы.

Вдруг жерди, воткнутые в обрыв, наклонились, и все наше шаткое сооружение рухнуло. Целое озеро ледяной воды, скопившееся на клеенке, хлынуло на головы.

- Давай, братуха, плясать, а то позамерзаем к чертовой бабушке. Или лучше пойдем дрова собирать. Все равно мокрые.

Будто затем только и лил, чтобы промочить нас до нитки, дождь постепенно стал утихать. Мы вскарабкались по мокрой глине на кручу и ощупью, боясь напороться на торчащие сучья, побрели в чащу.

- Где их искать, дрова-то? - спросил я, протягивая руки в черную пустоту.

- А ты садись на корточки и ощупывай землю. Тут много веток.

Делать нечего, надо было становиться на четвереньки. Боязливо, пядь за пядью ощупывал я подножия деревьев, то и дело задевал тонкие стволы молодой поросли, и на меня каскадом сыпались холодные дождевые капли.

Кое-как собрали топливо, разожгли костер. Дрожа всем телом и окончательно потеряв дар речи, мы сушили над огнем мокрую и грязную одежду. А когда огонь грозился снова погаснуть, оставляли рубахи у костра на палке и, голые, шли в лес, под холодный душ дождевой капели. Зато, вернувшись с охапкой дров, мы с наслаждением отогревали свои закоченевшие тела, чуть ли не давая пламени лизать наши животы.

Наконец-то забрезжил запоздалый рассвет. В посветлевшем лесу мы наломали ракитовых веток и разложили такой костер, какой разжигали в старину полинезийские дикари в дни своих самых торжественных праздников. Да и сами мы походили на полинезийцев - голые, с растрепанными мокрыми волосами, с разрисованными печеной картошкой лицами.

- В-в-во-д-аза-за-к-к-кипела, - пробарабанил я.

- Сни-м-м-май к-ко-телок, - в ответ защелкал зубами Алексей.

Я снял котелок. Когда чай немного остыл, мы принялись пировать. Алексей отхлебнул первым. Я достал свой сахар, заранее откусил от него маленький кусочек и принял в озябшие ладошки закопченную посудину. В котелке плавал уголь, подпаленные листья и еще какой-то мусор. Я подул на воду, сгоняя сор к другому краю, и тоже отхлебнул. Чай пах дымом, горелым деревом, вязал язык, немного горчил, но все-таки был удивительно вкусен. Так хорош, что я глотнул еще два раза и только потом передал котелок.

Так мы пили По очереди, экономно откусывая сахар и смакуя каждый глоток чудесного напитка, изгоняющего дрожь и щенячье желание скулить.

С тех пор прошло много времени. Я теперь хорошо владею искусством варить настоящий рыбацкий чай. И когда случается быть на берегу реки, не премину после доброй ухи попить в тишине ночи чайку вприкуску.

‹№ 32, 1972)

Михаил Рощин

24 дня в раю

Отрывки из повести

Это Лида первая сказала, что мы живем в раю. Мы поехали на закате по Шевакалу, я перестал грести, положил весло поперек лодки, стало так тихо, что слышно, как капли падают с весла. Вода была зеленая, и гладкая, и густая, как масло. А тепла, словно парное молоко, которым поит нас вечером Шура, подоив Морозку. Листья лежали на воде, крепкие, как подносы. На коротких шеях торчали круглые и плотные головы кувшинок. Стрекоза остановилась и вибрировала в воздухе рядом с нами. Долгоногий водомер скользил по воде, как Христос.

- Ну рай, просто рай, - сказала Лида, - двадцать четыре дня в раю.

Она сидела лицом ко мне на средней скамье, опустив обе руки по бортам лодки в воду. Комары стояли над ее головой, словно нимб. Розовое небо плавало в озере, облака вытянулись по небосводу, как Млечный путь. Десятый час был в начале, а солнце все горело над лесом…

Вообще-то мы собирались провести свой отпуск в Карелии, а попали в Японию. Каких названий нет в России! В девятьсот пятом году какие-то дальние мужики пришли в эти среднерусские места, построились, их назвали (из-за японской войны) японцами. Так и осталось. Деревня была богатая, разрослась, мужики корчевали лес, сеяли травы в пойме. В тридцатом кое-кого раскулачили и выселили; потом закрыли торфоразработку поблизости; потом война - деревня оскудела. Остался всего один дом, дяди Максима.

Мы живем не в самой Японии - от нас до нее два километра, - а на Шишке, на пасеке. Железная дорога недалеко, и ночью слышно, как проходит по мосту через Суру поезд; но до ближайшей деревни Соколовки - семь километров, до Репьевки - десять. В приемнике у Ивана давно сели батарейки, света на пасеке, конечно, нет, почта до Шишки не доходит. Чем не рай?

Стоят на бугре дом, хлев, ульи, пониже, в огороде, банька, вот и все. Позади лес, впереди простор: озеро, луга, потом Сура, за Сурою опять леса. Райские кущи.