У самого Черного моря. Книга I

Любимов открыл глаза и наяву увидел командира полка Павлова и комиссара Пронченко в белых, с незавязанными тесемками халатах.

— Наум Захарович, — позвал он. — Тут я.

Павлов кинулся на голос.

— Голубчик. Как же это, а?

Присели с комиссаром на койку с обеих сторон. Расспросили, как все случилось, поинтересовались, какой уход здесь в госпитале. Потом Любимов впервые услышал от Павлова о гибели Аршака Аллахвердова, о потерях и других эскадрилей и полков.

— С Южного фронта немцы перебросили эскадру Мельдерса, которую вы пощипали раньше, — пояснил Павлов. — Появилась она вновь неожиданно и, видимо, старалась отомстить.

Помолчали.

— Скажу по секрету, — доверительно зашептал Павлов, — командующий подписал представление на тебя к ордену.

Любимов поблагодарил.

— А теперь скажи, что тебе надо, Иван Степанович, — спросил на прощание комиссар. — Говори, все сделаем для тебя. Ничего не пожалеем.

— Одна к вам просьба.

— Говори, говори.

— Дайте слово, что обратно в полк возьмете.

— И только? — удивился Павлов. — Да как ты мог в этом сомневаться?

— Нет, я серьезно, — тихо произнес Любимов. — Я летать буду, сам за свою ногу рассчитаюсь.

Командир с комиссаром переглянулись.

— Я все обдумал, — торопливо заговорил Любимов, как бы боясь, что его не дослушают. — Управление на «яке» в основном ручное. А руки-то у меня целы. Бинты снимут, и пожалуйста. Только руль поворота для ног остался. Качалку смогу и протезами двигать. Понял, Наум Захарович? А ты Пронченко, понял?

— Вообще-то идея, — поддержал Павлов, — ты только не волнуйся. Поправляйся.

Любимов уловил в его тоне неверие и понял, что сказанное просто для приличия. Он горько улыбнулся, в глазах застыла обида.

— Ладно, — шепнул он устало. — Мне бы только правую ногу спасти. Поговорите с доктором, попросите вы его.

Павлов и Пронченко пообещали и, простившись, ушли искать раненого Овсянникова — заместителя командира полка.

Вскоре приехал в госпиталь член Военного Совета Черноморского флота Кулаков. В сопровождении хирурга Надтоки он обошел палаты, поговорил с ранеными, задержался у койки Любимова.

— Как вы себя чувствуете капитан? — спросил он. — Чем могу помочь?

Любимов попросил о том же — не ампутировать правую ногу. Кулаков обратился к хирургу:

— Можно что-нибудь сделать?

— Никакой гарантии.

— А если я вас очень попрошу, доктор? Сделайте все возможное.

— Постараюсь, товарищ дивизионный комиссар.

Последняя связь со штабом

После десяти утра позвонили из штаба авиагруппы. Приказали командиру 5-й эскадрильи принять в свое распоряжение девять летчиков на самолетах Як-1 из 9-го авиаполка. Приведет группу капитан Калинин. Во второй половине дня заданий на вылет не предвиделось.

Мы с Нычом обрадовались пополнению. Это, конечно, не то, что свои. Свои всегда кажутся лучше, чем прикомандированные, но все-таки «нашего полку прибыло».

— Интересно, они хоть воевали где-нибудь? — спросил я комиссара.

— Наверное воевали, — отозвался Ныч. Тут же приказали инженеру Докунину выделить механиков и принять самолеты.

— Батько, а ты, между прочим, не знаешь, что из себя представляет капитан Калинин?

— Нет, не встречал такого. Может с Балтики или с Приморья… Смущает, что он старше тебя в звании? — спросил Ныч. — Привыкай. Завтра могут майора тебе прислать или разжалованного командира полка. На войне, Михаил Васильевич, может и такое случиться, а ты не смущайся. Тебе власть над нами дана, пользуйся ею только умело, командуй. А тебя разжалуют или в другой полк рядовым перебросят, не дери перед молоденьким лейтенантом нос, помогай без назидания — воевать легче будет.

Любил батько Ныч позаботиться о людях. Разговаривая со мной, он уже держал в руках трубку полевого телефона и названивал в подразделение базы. А дозвонившись, попросил приготовить дополнительный обед на прилетающих, истопить баню.

Группа капитана Калинина вышла точно на деревню Тагайлы, растянулась цепочкой и стала в коробочку. На втором круге выложили посадочное «Т». После приземления Калинин выстроил своих летчиков у капонира и повел к шеренге 5-й эскадрильи, перед которой в двух шагах стояли посередине командир и комиссар.

Капитан Калинин оказался человеком рослым, крепкого телосложения, лет тридцати-тридцати двух, с лукавой искоркой в прищуренных глазах и сильно распухшей, потрескавшейся нижней губой.

Приняв официальный доклад о прибытии, мы с комиссаром пожали капитану руку, потом поздоровались со строем и пошли к левому флангу, который замыкал молоденький сержант. Когда ему подали руку, он пожал ее с таким восторгом, будто никогда начальство не подавало ему руки и представился:

— Сержант Швачко.

Рядом стояли тоже сержанты Бондаренко, Ватолкин и четвертым был высокий чернобровый Шелякин. Здороваясь с ним, я поинтересовался:

— Сколько вам лет, товарищ сержант?

— Ровно двадцать, товарищ старший лейтенант.

— Давно воюете?

— Полтора месяца.

— А сбитые есть?

— Два «сто девятых», товарищ старший лейтенант.

Невольно обрадовался: это хорошо, значит, все обстрелянные.

— Откуда родом? — спросил Ныч Шелякина.