У самого Черного моря. Книга III

Жуткие картины встают перед глазами сулей и сидящих в зале. Сейтумеров сам видел, как фашистские прихвостни стреляли в затылок невинным жертвам, творили черную расправу у ям в Дубках и у колодцев в самом лагере смерти. Теперь доподлинно ясно, как это было. Особенно детально свидетель описал массовое уничтожение узников в ночь с 10 на 11 апреля 1944 г.

У колодцев не было ограждения. Их выкопали незадолго до казни. Глубина по 20–25 метров. Две зияющие дыры в земле. В одном немного горькой воды, другой — сух. Людей подводили к краю. Ставили на колени, стреляли в затылок и ногой сталкивали вниз. Некоторых — живыми…

Я не мог не рассказать здесь обо всем этом. Не мог потому, что иначе нельзя понять тех чувств, которые мы испытывали, освобождая от гитлеровцев каждый город, любое село. Тем более — Севастополь.

Мы не раз видели на стенах плакаты, где была изображена женщина с прижавшимся к ней ребенком. На них направлен фашистский штык.

«Воин Красной Армии, спаси!» — кричали плакаты.

И это не было «агитацией». Это взывали о помощи те, кого мы обязаны спасти.

Что было бы, если бы мы еще запоздали. Страшно подумать!

Потому вы поймете нашу ненависть, ярость, с которой даже необстрелянные, молодые летчики шли в атаку, не думая о своей жизни.

По законам летного братства

В бою человека узнаешь сразу. Храбр он или трус. Опытен или новичок. Способен на мгновенные решения в критические минуты или теряется…

— В чем-то ты прав. — Я размышлял над словами Гриба и перебирал в памяти многие судьбы и биографии. — Прав, наверное, в основном. Но так узнаешь скорее солдата, а не человека. Недаром в народе говорят насчет пуда соли, который необходимо «съесть», прежде чем вынесешь безошибочное суждение о знакомом.

— Твоя поговорка, может быть, справедлива для мирной жизни. А воздушная схватка — это как сконцентрированные в секунды многие и многие годы. Да и не только годы — характер, воля, миропонимание. В небе — человек как на ладони.

— В жизни люди меняются…

Так мы ни о чем и не договорились тогда, во время старого спора у капонира.

Но прошли десятилетия, а дискуссию эту я вспоминал не раз. И понял: в конечном итоге мы были правы оба. Главное, что не ошиблись в основном — в нерушимости отчаянного и прекрасного летного братства.

Порукой тому — сотни писем, которые пришли ко мне от однополчан после войны. И среди великого множества размышлений, воспоминаний, обстоятельств, затронутых в них, хочется выделить здесь строки из трех писем.

Из первого:

«С разными людьми сводили меня дороги войны. И среди них особенно дорогим и близким сохранился в памяти образ Владимира Ивановича Воронова.

Да и кто из нас забудет его лихие атаки, спокойствие, выдержку, невозмутимость. И прекрасную душу, товарищество…».

Из второго:

«…Не тот ли это генерал-лейтенант Воронов, товарищ командир, который сейчас командует морской авиацией Черноморского флота? Имя и отчество совпадают — Владимир Иванович.

Если тот, то понимаешь — не снизил высот наш дорогой товарищ! Бойцовская, бесстрашная была у него хватка в годы Великой Отечественной. Думаю, и смену он вырастит себе достойную».

О третьем письме — речь впереди, Но у писем друзей военных лет есть особое свойство: слишком многое заключено в их подтексте. Особенно для того, кто был участником описываемых событий. И, казалось бы, оброненное невзначай слово сознание и память развертывают в объемную картину. В ней оживают звуки, голоса, краски…

* * *

Владимир считал, что ему не повезло. Во время битвы за Кавказ ему было приказано охранять с воздуха линкор «Севастополь». Задание, ничего не скажешь, важное и необходимое: не одну воздушную схватку пришлось выдержать молодому командиру. Гитлеровцы охотились за «Севастополем», и был у них даже специальный приказ об уничтожении этого зловредного для них корабля «во что бы то ни стало».

Воронов, собственно, и был глазным виновником того грустного для фашистских асов обстоятельства, что приказ сей стоил не больше бумажки, на которой был отпечатан. Ребята Воронова работали отменно, и линкор жил и приводил в ужас вражеских солдат залпами своего главного калибра.

Был Воронов, когда мы познакомились, командиром звена. Пришел ко мне перед нашим перебазированием на фронт и заявил:

— Возьмите в полк?

— А что здесь делаете?

— Линкор охраняю. Инициативы — никакой! Какая уж тут инициатива, ежели к кораблю как нитками привязаны. Только войдешь во вкус боя, одергиваешь себя: «Не увлекайся, возвращайся назад. Нельзя оставить линкор без прикрытия!..» Вот так и воюем…

— Невеселые ваши дела! — посочувствовал я.

— Да куда уж веселее!..

Мне все больше нравился этот молодой летчик.

— Но у меня все должности командиров звеньев заняты. — Я испытующе глянул на Воронова.

— Вы меня не так поняли, товарищ командир. Я не за чинами гонюсь. Я рядовым летчиком прошусь.

— Но это же понижение! — рассмеялся я.

— Зато подерусь по настоящему. Истосковалась душа…

— Ну тогда — добро.

Мы пожали друг другу руки.