У счастья ясные глаза

Мы ни разу не сказали друг другу «люблю». Но даже молчали о наших чувствах мы не так, как Наташа с Филиппом. Они были веселы и беспечны. Мы – ошеломлены. Не названная словом любовь охватила нас плотным облаком, коконом, за пределами которого шла какая-то своя жизнь: развивались определенные международные события, происходили природные катаклизмы, люди рождались и умирали... Мы тоже вынуждены были что-то делать, куда-то ходить, с кем-то разговаривать, даже умудрились поступить в институты, но главным в нашей тогдашней жизни было другое – полное растворение друг в друге.

Мне казалось, что мне будет больно, если он уколет палец. Он говорил, что чувствует, когда я засыпаю, находясь в собственной квартире на расстоянии квартала от его дома. Я верила. Я тоже постоянно ощущала его присутствие рядом с собой.

Наташа тогда говорила мне, что я сошла с ума, потому что таких Дюбаревых в моей жизни будут еще миллионы, что не стоит кидаться на первого встречного, который соизволил обратить на меня внимание. Она не понимала... Я была не в силах даже предположить, что смогу так врасти еще в кого-нибудь. Мы с Ромой с трудом дождались восемнадцатилетия.

Свадьба была скромной. Нам ничего не надо было, кроме того, что после регистрации мы будем всегда вместе, и на законных основаниях. «Люблю» он впервые сказал мне, когда у нас родилась Сонечка. И тогда будто прорвало плотину: мы говорили и говорили друг другу слова любви. Я, наверное, могла бы только ими и питаться, если бы не надо было кормить крошечную дочку.

Потом, через три года, случилось несчастье – я потеряла второго ребенка. Наша счастливая жизнь рухнула. Наташа винит во всем Романа, но я-то знаю, что сама виновата. Окружающим казалось, что я заледенела от горя, до того меня ничто не интересовало. Никто не мог даже подумать, что у меня был свой интерес, ужасный и всепоглощающий: холить и лелеять свое горе, упиваться им, думать о нем ежечасно и ежеминутно. Я тогда даже к Сонечке охладела. Еще бы! Она жива, здорова и весела, а тот, крошечный и беззащитный... Где он? В каких астральных слоях и переплетениях? Кто знает? Кто видел? Кто передаст весточку?

Впереди – ничего нет.
Позади – слабое эхо.
Отзвучит и растает.
Река жизни не потечет вспять.
Ветер стихнет.
Памяти волны улягутся.

Рома пытался растопить мое заледеневшее сердце. Он, желая утешить, говорил мне, что у нас еще будут дети, но мне его слова казались кощунственными. Зачем нам какие-то другие дети, если я хочу думать только об этом погибшем ребенке. Я шарахалась от мужа, как от больного дурной болезнью.

Наташа утверждает, что он сразу «пошел по бабам». Ничего подобного, не сразу. Я не буду называть сроки. Я их не помню, потому что для меня они неважны. Я сама оттолкнула от себя Романа. Однажды он не пришел ночевать, а утром вернулся слегка пьяным и стал утверждать, что у него теперь есть другая женщина, которая не держит его за бесчувственного чурбана и не отпихивается от него, как от прокаженного.

Я, знаете, сейчас думаю, что ту первую женщину он себе придумал, чтобы меня как-то расшевелить, пробудить во мне хотя бы ревность. Мы ведь любили друг друга! Мне бы тогда очнуться, но я не смогла скрыть своей радости от того, что мой муж завел себе любовницу. Еще бы! Он ведь теперь оставит меня в покое со своими притязаниями и сексуальными домогательствами, и я смогу полностью погрузиться в свое, уже не горькое, а по-настоящему сладкое горе.

Наверное, мне надо было тогда обратиться к врачу или хотя бы рассказать о своем состоянии Наташе. Уж она бы придумала, как меня вытащить из этой затягивающей черной дыры. Впрочем, вряд ли: мне тогда не хотелось избавления.

Мои астральные скитания в поисках потерянного ребенка закончились одномоментно, когда заброшенная мной Сонечка упала с нашего широкого подоконника, на котором любила играть в куклы, и получила тяжелое сотрясение мозга. Я будто вынырнула из тяжелой свинцовой воды, вдохнула обжигающе сухой воздух жизни, приняла в глаза белый свет дня и по-бабьи заголосила по Сонечке.

С этого момента я снова начала жить обычной человеческой жизнью. За заботами о болеющей дочке горе как-то притупилось, отошло на второй план, а потом совсем истончилось и почти полностью стерлось из памяти. Все-таки я не видела нерожденного ребенка, а потому не могла вспоминать его лицо, милые младенческие ужимки, тяжесть прижатого к груди тельца. Все надуманное и рожденное воспаленным воображением ушло в тот астрал, в котором я черпала силы для поддержания горя.