У шоссейной дороги

— Приходи, приходи, не стесняйся. Я тебе самый близкий человек, — нудит свое Дмитрий Иванович.

Но вот он уходит, Вера Павловна облегченно вздыхает. Не любит она деверя, это ясно.

Марина, очевидно, все еще до конца не постигла происшедшее. Ей не верится, что отец ушел навеки. И потому горе не сломило ее. Она принимала все — похороны, знакомых и чужих людей в доме, их неприятно-тягостные слова и слезы — за чудовищно-неправдоподобный сон. В глазах застыло удивление и отдаленность от всего окружающего: «Что это такое? Зачем? Почему? А, впрочем, делайте, что хотите, только поскорее, пока я внутренне отсутствую, пока не проснулась». Ей хотелось отдалиться, уйти от невыдуманно-страшной правды, позабыть эти два самых тяжелых в ее жизни дня.

Она подошла ко мне, посмотрела в глаза и коротко сказала:

— Все…

По ее лицу я угадал, что ничем не измеришь боль ее души. Я кивнул головой и тихо вышел. По дороге вспомнил слова Андрея Ивановича, ее отца: «Воевал, два ранения получил. Жил незаметно, умру незаметно, но помни, дочь: самое главное в том, что жил я честно. В этом — все». Да, в этом — все. Может, он и жил ради того, чтобы мне и другим людям еще раз напомнить, каким должен быть человек.

16

Около жердяного прясла на низком дощатом настиле стоит узкая деревянная бочка с бронзовым краником у днища. Из-под краника наклонно, опираясь на круглые осиновые колышки, тянется широкая доска с тремя выдолбленными желобками.

Утром я спускаю из краника подсоленную воду, она течет по продольным бороздкам. Пчелы-водоносы привычно усаживаются друг около друга, выпускают как слоны, хоботки, наполняют водой свои медовые зобики и тяжело летят в улья. Там их ждут.

Незаметно, капля по капле, росинка по росинке и, смотришь, бочка опустела.

А жизнь течет не из краника — широко и бурно, неистощимо. Куда не кинешь взгляд…

Кузьма Власович сообщил, что Марина ушла из типографии, теперь работает в редакции. Вера Павловна уехала в Москву, в гости к первому приемному сыну Грише. Он учился в Суворовском училище, приезжал всего раза два, когда был мальчиком, и я плохо его помню.

На днях к пасеке подкатила «Волга», из нее вышли директор совхоза и секретарь райкома Григорий Ильич, пригласили меня посмотреть донник. Он начал цвести — белопенное, изумительной красоты поле, окаймленное вдали нежной зеленью лесов. Над ним мягко-шелковистая голубизна неба и чайки, неторопливо летящие в сторону озера.

— Молодцы, вырастили и сохранили такое чудо, — сказал секретарь, растер в ладонях белые цветки и вдохнул их аромат. Вокруг невидимо гудели пчелы.

— А как медосбор?

— Хороший. В контрольный улей, что на весах, каждый день приносят по пять килограммов нектара.

— Стало быть, на всей пасеке — пять центнеров. Неплохо.

Сегодня я встал на рассвете и с помощью аккумулятора навощил сотни рамок. Приятно устал.

Лежу, засунув руки под голову. Рядом пес Адам. Мысли кузнечиком перескакивают с предмета на предмет. Надо браться за какое-то значительное дело. Не размениваться на мелочи. А то годы промчатся в метаниях, в поисках…

Кажется, Пришвин сказал: кто любит природу, тот любит и Родину. Это так верно и так точно выражено, что я удивляюсь, почему сам не мог додуматься до этой простой истины. Ведь иначе и быть не может. Велика сила привязанности к земле, на которой ты родился и вырос. Мне понятна любовь якута или чукчи к суровой северной природе, к чахлой березке, к тундре, к неправдоподобной изумрудной зелени летом и белому безмолвию зимой.

Я смотрю на притихшее теплое озеро и думаю об этом. Дует легкий влажный ветерок. Жужжат пчелы. Голубые, белые, желтые ульи расставлены в шахматном порядке: десять домиков с запада на восток, десять рядом — с юга на север. Нынче я проверяю свою догадку. Я заметил, что больше собирают меда те пчелиные семьи, у которых чаще его откачиваешь. Я взял четные ряды. Из некоторых ульев мед уже откачал и отправил в совхоз. Вчера заглянул в эти ульи и увидел, что рамки опять залиты медом.

Ульи в нечетных рядах я не трогаю, только расширяю гнезда, чтобы пчелам было куда складывать нектар.

Вот так я лежу и думаю о родном крае, о людях, живущих в тундре, о своей пасеке, о Марине.

Кто-то подкатил к пряслу на велосипеде. Пес выскочил из шалаша и остервенело залаял. «Уж не Дабахов ли?» — мелькнуло в голове. Человек, бросив велосипед, шарахнулся в кусты. Потом из-за листвы показалась редкая клиновидная бородка и курносый нос. Это был Ионыч, которому Дабахов на поминках подарил старый пиджак. Старик снял потертую шляпу и, поклонившись, протянул мне желтую помятую бумажку, записку от Дмитрия Ивановича.

«Иван Петрович, отпусти подателю сей записки три кило хорошего воска. К сему Дабахов. Будешь в городе, заходи!»

Пока я читал записку, податель не отводил от меня острых серых глаз и улыбался беззубым ртом.

— Я не продаю. Понимаете: не продаю!

— Я надеялся… Уважьте, пожалуйста. Позарез нужен.